Книга Квартет, страница 2 – Василина Орлова

— Да ладно, расслабься. А это чего у тебя? Четки? — Он углядел мои четки — можжевеловые, сорок бусин и крест — и потянулся к ним.

— Попрошу сохранять энергетическую неприкосновенность вещи, — я отвела его руку.

— А ты христианка? — осторожно спросил он. — Потрясающе!

Он уставился на меня так, будто я призналась в том, что я — привидение. Пришлось отбрить:

— Христианин на свете был только один. Остальное — языческое переосмысление. У меня на люстре года три красовалась надпись: «Я — это я». Каждое утро, просыпаясь, приходилось находить свои границы. Чтобы не слиться с фоном.

— Почему бы и не слиться? — хмыкнул он.

Хмык этот мне не понравился. Факт. Похабный хмык. Отыскала приключенье на свою голову.

Рубанула высокомерно и многозначительно:

— На то есть причины.

Василий моментально присмирел. Он тоже поднял стакан, поднес ко рту. И, кажется, стакан опустел, не наклонясь. Видать, какие-то причины и правда могли быть.

— Четки у тебя откуда? — осторожно поинтересовался он.

— Нашла.

— И подобрала? А как же насчет энергетики?

— Уметь надо считывать, — снисходительно улыбнулась я.

— Да? И ты умеешь? Слушай, а вот что ты, например, про меня знаешь?

— Я не ясновидящая.

— А какая?

— Ну ладно, — я приняла загадочный вид и всеми силами постаралась дать понять, что сосредотачиваюсь.

— Ты — человек слова, — заявила через минуту, ничем не рискуя.

— В точку! — охнул и выпучил глаза этот дебил.

За соседним столом грохнул высокий, издевательский хохот. Он прозвучал металлически, как электрический звонок, и мне подумалось: так смеются роботы. Я вздрогнула — на секунду показалось, что потешаются над моими словами. Но это было невозможно, в таком гаме даже Василий, подавшись ко мне, их слышал с трудом.

— Понимаешь, — продолжала я, еле удержавшись от своего обычного оборота «видишь ли». — Ты можешь не сознавать, но, как и все люди, ты видишь больше, чем видишь. Скажем, ты безошибочно различаешь, когда человек врет, а когда говорит правду.

— Да ну? — Хорошо разыгранное сомнение звучало в его голосе.

— Да, — дула я свое. — И давай начистоту. Мы не можем обмануть друг друга. Это нереально. Хоть на четверть секунды, но обманщик задерживается с ответом. Дрогнул голос, дернулась рука, взгляд уехал куда-то в сторону — такие вещи проконтролировать невозможно.

— Меня тут кореш кинул на штуку. В глаза смотрел, падла.

— Это ты себя кинул. Внутренне ты сразу понял, что он затевает.

Физиономия его теперь казалась мне в общем-то симпатичной.

— А в прошлой жизни ты был котом, — не удержалась, добавила я.

— Котом? — хохотнул с грустью он. — В какой прошлой жизни?

— В недавней. Еще сегодняшней.

Рядом грянул все тот же смех. Василия он, по всей видимости, беспокоил не больше, чем остальных. А я опять вздрогнула. В смехе не было ни грамма веселья. Другое было. Нервы ни к черту. Неприятное предчувствие усиливалось с каждой минутой.

И снова у меня перед глазами все немного сдвинулось, как небрежно присобаченная аппликация. Вот-вот весь этот антураж спадет, и обнаружится, что он был наклеен на ничто.

Еще раз крепко глотнула из стакана, что оказался в руке.

Взобравшись на сцену, некто в твидовом пиджаке, прервав музыку (музыка распалась на не связанные между собой отдельные звуки), поклонился и начал свое выступление словами:

— Разрешите отклонироваться!

Тотчас второй, как две капли воды похожий на первого, появился у того за спиной. Столкнув артиста со сцены, он провозгласил громко и вполне серьезно, может, даже слишком:

— Господа и товарищи! Все мы глубоко скорбим о гибели нашего друга и вожака — Антона. Он выступал здесь в первом отделении. И вот, выйдя из клуба…

Люди в зале притихли. У меня в голове отчетливо заиграло «Болеро» Равеля.

Упавший со сцены первый артист подхватил фразу:

— Выйдя из клуба, он нас покинул. И лишь знание того, что он жив, причиняет нам радость.

Зрители оживились, они поняли, что это просто номер программы. Только на лицах музыкантов проступало недоумение.

— Он ненавидел полосатые носки, — истерически закричал первый, оттолкнув соперника.

— И носил только их, будучи пленен полосами, — заорал второй, кивая головой так энергично, будто хотел стряхнуть ее с шеи.

Люди почему-то смеялись и аплодировали.

— А как сиял его череп в солнечную погоду! — прошипел артист. — За километр!

— Когда ветер развевал его пышные рыжие вихры, — добавил второй.

— Редкостного иссиня-черного цвета, — по ходу фразы голос возрастал, как у футбольного комментатора в «опасный момент».

— А помните, как он всегда стеснялся резкого слова? — истошно завопил диалектик.

— И прямо говорил собеседнику в лицо: «Редкостная свинья!» — не утихал его дубликат. — Кто таков? — вдруг крикнул он, приметив в толпе чей-то остановившийся взгляд. — Что у тебя?

Собравшиеся расступились. В луче прожектора стоял бледный субъект. Его лицо было залито кровью.

— Ни кола, ни двора! — ни с того ни с сего истерично крикнула девчушка с косичками.

— Поприветствуем, господа, Николу Нидвору, — хрипло заорал выступающий и хищно кинулся в зал. — Он вернулся! Это тот, о ком сегодня было сказано столько пламенных слов…

— Что даже камни рыдают от нашего молчания, — подтвердил второй.

— Ибо у них выросли уши! — заверещала девочка с косичками и захлопала в ладоши.

— Мы награждаем Николу Нидвору за то, что он с присущей ему храбростью не участвовал ни в чем, что могло бы потребовать его участия.

— И этим проявил ту инициативу…

— Ту еще инициативу! — задорно выкликнула девочка.

— Орден!

— Отныне я навсегда принадлежу ему, — завопила девчонка-пепсиколка и прыгнула Николе на шею. — Я — Анна второй степени!

— С тем мы отправляем его далеко и надолго.

— В гиперссылку.

— За что? — возмутился Никола.

— Не благодари. Не за что. — отрубил председатель.

Со сцены повалили белые клубы дыма. Вместо того чтобы стелиться по полу, дым подбирался к Николе с девочкой на руках и облеплял их. Раздался крик. В нем было столько ужаса и боли, что волосы моей меховой шапки, лежащей на свободном стуле, встали дыбом.

Оратор достал из верхнего кармашка пиджака лупу и посмотрел сквозь нее на дым. Тот немедленно стал синим.