Книга Все-все-все и Мураками, страница 22 – Катя Рубина

— Ты не уехал, Даниил?

Почему-то я обрадовалась. Он по-домашнему, прямо как хозяин, отодвинул мне стул. Никогда раньше за ним не замечала галантности.

— Садись, пельмени будешь?

— Да.

— Представляешь, человек предполагает, а Бог располагает. На вокзале достал кошелек, а там — письмо. Мать просила Дези передать. Это сразу надо было сделать, по приезде прямо. Я матери обещал: приеду — сразу свезу.

Вот… и адрес она мне тут… записала. Я, конечно, эгоист самый натуральный. К Витьке покатил, напрочь забыл. В голове одни опилки. Потом все эти неожиданности на меня так разом как-то подействовали… Все завертелось. В общем, билет решил пока не брать. Поехал к Дези. Я у нее тысячу лет не был. Приперся без звонка. Она сразу узнала меня, вон ведь память какая. Так обрадовалась. «Данечка, детка, — говорит, — как ты, маленький?» Давно так ко мне никто не обращался…

— Ты долго у нее был?

— Кофе пил. Достаточно долго.

— Я тоже у нее недавно была, тоже кофе пила. Про Пера Гюнта она тебе рассказывала? Про свою диссертацию?

— Ну да, конечно. Она мне об этом рассказывала с тех пор, как я себя помню — когда к нам в Питер сама приезжала. Еще бабушка моя жива была. Они с бабушкой двоюродные сестры. Такие два цветка — моя бабушка Виолетта и тетя Дези. Бабушка к ее приезду заварной крем делала вкуснющий, садились потом обедать… а как до кофе доходило, тут уж «Пер Гюнт» обязательно… потом поход в Эрмитаж — счастливая, невозвратимая пора… И потом еще несколько раз, когда я к ней заезжал. Это тема ее жизни. Очень это любит.

— А про дядю Борю?

— Про Борю — это классика. Вот, опять эгоизм мой, уж кому-кому, а ей мне в первую очередь надо было текст показать.

— Я про Пера Гюнта много слышала, а про Борю — в первый раз. Она плакала. Мне так жалко ее стало.

— Мать ей бумажку о его посмертной реабилитации послала. Сколько, говорит, можно?.. Сама, мол, скоро умру. Там такая история была. До войны бабушка Виолетта и мать моя, еще маленькая, жили в Москве. Они в одном доме жили. Бабушка, дедушка и мать в одной квартире, а Дези с Борей — в соседней, только въехали. Этот дом мой дед строил для актеров и работников театра Штальда. Боря писал пьесы для Штальда. Молодой талант, поэт. Виолетта говорила, добрейшей души человек был, несмотря на то что гений. Он был арестован. Дези тогда с ума сошла. Ее даже, по-моему, в психушку клали. Чудовищно переживала — бегала с мешком лука по тюрьмам. «Он вернется», — все говорила. Даже после ареста самого Штальда верила. Бабушка ее не разуверяла: мало ли что… И зачем? Это вскоре быстро выяснилось, в связи с делом Штальда. Не выдержал, покончил с собой в камере. Потом посмертно был реабилитирован. Бумажку о реа— билитации Виолетта получила и у себя держала… потом, после смерти Виолетты, мать все тоже никак не хотела ее Дези передать. Видимо, у меня тоже на подсознательном уже уровне. Нет, надо было сразу ехать… чего себя оправдывать… хотя не знаю, нужно ли это было? Может, лучше бы я в Питер уехал и ей эту бумажку не показывал… Можешь себе представить, она до сих пор на что-то надеялась?!. «Не чувствую, — говорит, — что его душа успокоилась…» Сколько лет уж прошло. А ты говоришь — благополучие, надежность… Бывает любовь.

— Я уже ничего не говорю. Потому что у меня слов нет.

— Ты смотрела мой текст?

— Я начала его читать, и меня… просто током…

— Так понравилось?

— Понравилось, но я не к тому.

— А к чему?

— Как тебе это в голову пришло?

— Что значит — пришло?

— Как ты это придумал?

— Я ничего не придумываю, я с натуры пишу, тебе как художнику, мне кажется, это объяснять не надо.

— Где же ты такую натуру взял?

— Что за вопросы? Натура внутри нас! Что, не знаешь? Вглядываться только внимательно надо.

— Я вглядывалась. А потом мне сон приснился про твою натуру… Еще до того, как я прочитала твой текст. Только мне это в стишках пришло во сне.

Митька говорит:

— Мам, я весь инет перелопатил… там только Пер Гюнт. Никакого Гюнтера Пера в помине и нет…

Полюшко говорит:

— Вот и я о том же. Ничего в помине нет… а есть совсем другое… или то же, но перевернутое. Ты текст мне отдай — я Дези свезу, обещал.

— Я тоже хочу дочитать.

— Дочитаешь. Я к этим сначала от Дези поехал. Никого нет дома. Витька дверь не открывает.

— Анжелка приходила ко мне после того, как ты ушел.

— С Муром?

— У них там какие-то непонятки.

— Уже началось, так быстро?

— Я не про это, там у них мистика сплошная.

— Вот и я о том.

— Даниил, ты что — дельфийский оракул?

— Нет, я питерский мессия…

После этих слов Митька решил удалиться. Встал и эдак любезно:

— Спасибо, все было вкусно.

Я:

— На здоровье, деточка. — И к Полюшко: — Они ходили к Коле в «Исход» и там что-то такое увидели.

— У Коли все что хочешь можно увидеть.

— Ты там бывал?

— Я там раньше часто тусовался.

— Я тоже была там несколько раз, но кроме мерзости ничего никогда не видела.

— Мерзость мерзости рознь, зависит, как на это посмотреть.

— По мне как ни смотри, мерзость всегда остается мерзостью. Но, конечно, если под градусом, то не так болезненно.

— Тут не в градусах дело, а в угле зрения. Там под разным углом все, хотя это и есть градус, угол от градуса зависит, тут ты права. Кольку черти частенько под этим градусом в подземелье таскают, он потом всегда чувствует себя неважно, после этих экзерсисов.

— Ты видел чертей?

— Конечно, кто же их не видел?

— Я имею в виду тех, конкретных, Колькиных?

— А что, у него есть конкретные, прикрепленные только к нему?

— Ну тех, местных, которые там у него?

— Я их не спрашивал, конкретные они или как? Знаешь, еще обидятся, каждый черт себя конкретным считает. Так же, как и человек.

— А ты у них что-нибудь спрашивал?

— Я у них ничего не спрашивал. Что у чертей спрашивать, какой с них спрос?

— Ты говоришь, частенько видел это. Сколько раз?

— Ну… несколько раз.

— И что, прямо сами тащили его в подземелье? Или как?

— Когда прямо, когда криво.

— А ты в подземелье не спускался?

— Нет, мне туда никогда не хотелось, не мое место.

— Анжелка и Мураками туда полезли, страху натерпелись, синий свет какой-то видели.