Онлайн книга «Воды любви (сборник)»
|
– Ладно, полтишку начислю, – сказал босс. – Иди, негр, – сказал он. Лоринков побрел в каморку. Сел. Взял ручку, приложился к бутылке. Начал писать. Через пятнадцать минут рассмеялся. Выпил еще. Пил и смеялся, смеялся и пил. Хохотал во все горло. Словно молодой Горький, писавший в заключении – если верить долбоебу Пикулю, – смеялся Лоринков. Правда, он этого не знал, потому что не читал ни Пикуля, ни Горького. Он просто писал и смеялся. Последнее, что увидел Лоринков перед тем, как упасть у стола и вырубиться, были строки: …любовь к порнографии, откляченным попкам пухлым задам, ярко и розово торчащим из освещенных парадных, подъездов – назови как хочешь, в общем, из мест, где ведут фотосессию, и куда в самый разгар, врываются мины, влетает полиция нравов, немножечко соли немножечко горько, как все по-английски! жалко, что только в полиции нравов нет конан дойла девицы визжа убегают, на марше спасите, спасите… * * * – Лоринков, Лоринков, вставай, Лоринков, – сказал рабочий сцены Родионов. – Вставай, Лоринков, – сказал Родионов. Лоринков, щурясь, сел. Потянулся к бутылке, глянул вопросительно на красильщика занавесов. Тот пожал плечами, показал в угол, где была полная бутылка. Лоринков, попытавшись встать, пошатнулся и упал. Уже все равно, подумал он, и просто пополз в угол. На красильщика тканей он старался не смотреть. Тот, – похожий на старинного колдуна, – бормоча, красил что-то в чане, потому что комната Лоринкова в театре была и ремонтной, и мастерской. Глотнув, Лоринков выдохнул. Смог встать. Увидел, что на столе лежат разорванные листы. Глянул вопросительно на Родионова. – Тебя уволили, – сказал тот. – Приходил Гафт, читал поэму, страшно ругался, – сказал он. – Какой Гафт, какая поэма? – сказал Лоринков. – Поэма? Средненькая, – сказал Родионов. – Ты просто мне завидуешь, – сказал Лоринков. – Все рабочие сцены мечтают писать стихи, – сказал Лоринков. – Небось, тайком пописываешь? – спросил он. – Тебя уволили, – сказал рабочий, мешая в чане ткани. – Гафт это фамилия руководителя театра, – сказал он. – Он просил пьесу, а ты написал поэму, – сказал он. – Ясно, – сказал Лоринков, и встал на колени. Долго и страшно блевал желчью. Рабочий, не глядя в его сторону, месил ткани. Лоринков утерся, встал, пошел к выходу. – Бери мой тулуп, холодно, – сказал рабочий. – Спасибо, – сказал Лоринков. – И поэму забери, – сказал рабочий. – Поэму оставь себе, – сказал Лоринков. – Пригодится, станешь тут звездой, – сказал он. – Мне все равно, я сваливаю, – сказал рабочий. – В Пермь, – сказал рабочий. – Знакомый еврей ресторан открыл, буду стены расписывать, – сказал он. – Айда со мной, – сказал он. – Не могу, я антисемит, – сказал Лоринков. – Что, настоящий? – сказал рабочий. – Нет, – сказал Лоринков. – Но я бессарабец, и меня положение обязывает, – сказал он. – А пьешь ты почему? – спросил рабочий, дергаясь лицом. – Поэтому же, – сказал Лоринков. – Я гений, и меня положение обязывает, – сказал он. Допил бутылку. Швырнул в угол. Молча вышел. * * * После увольнения Лоринков немного поработал руками. Он копал дачу бородатому мужчине, который представился Соколовым и постоянно говорил на латыни. Лоринков, знавший румынский – что мало отличается от латыни, – почему-то стеснялся сказать Соколову, что тот очень часто лажает. Потом драматург ставил забор пьяному хмырю, который все время говорил «однако» и предлагал брататься против НАТО, а потом обманул при расчете… Ишачил грузчиком в каких-то «толстых журналах», – хотя москвичи опять все напутали, журналы-то были тоненькие, в пол-книжки всего, – и вылетел без выходного пособия, потому что, как сказал один из боссов, «мы частная лавочка, и не хрен тут». Потом стало совсем плохо и Лоринков жил в подъездах. К счастью, на улице ему долго болтаться не пришлось. У Киевского вокзала, куда Лоринков, ослабев духом, собрался было идти, чтобы христарадничать, а потом попробовать вернуться в Молдавию, ему встретился бывший земляк. Драматург Еуджен Никитин, – как и все молдаване давно уже переехавший в Россию, – узнал Лоринкова, долго смеялся, снимал приятеля на мобильный телефон и слал фото на «Фейсбук». – Етическая твоя сила! – восклицал Еуджен. – Да знаешь ли ты, что ты уже пятый год как всемирно признанный гений?! – говорил Еуджен. – Твои пьесы ставят во всех театрах мира, – говорил он. – Ты признанный лучший драматург мира, – говорил он. – Только странный и прячешься ото всех и пьешь, – сказал он. – У нашего гения сложный характер, – процитировал он Лоринкову статью из какой-то газеты, вытащил ее из кармана. – Идите все на… – сказал Лоринков. – Ха-ха, – сказал Еуджен. – У нашего гения сложный ха… – А ты что в Москве делаешь? – спросил Лоринков, открывший купленное Еудженом пиво. – Да вот, приехал на Конгресс «Русско-Молдавские поэты и драматурги», организованный нашим выдающимся земляком, поэтом Кириллом Копальджи, да живет он сто тысяч и еще одну тысячу лет, – сказал Еуджен, глядя в приглашение. – Зачем? – спросил Лоринков. – Поучаствовать в Конгрессе «Русско-молдавские поэты, прозаики и драматурги: два берега одной полноводной реки», чтобы получить удостоверение писателя, представляющего молдавскую литературу! – сказал Никитин. – Этого что, достаточно? – спросил, превозмогая тошноту, Лоринков. – Ну конечно! – сказал Еуджен. – Достаточно справки из общества «Молдо-российской дружбы» города Калараш, официально зарегистрированного участия в одном таком Конгрессе, ну, и для нашего выдающегося земляка, эфенди Кирилл бей Копальджи да славится он сто и сто раз, нужно подшестерить разок-другой, – перечислил он. – Зачем? – спросил Лоринков, которого тошнило все больше. – Как же, – сказал Еуджен, – ведь тут выдают удостоверения молдавских писателей и поэтов. – Тебе тоже пора вливаться, – сказал он. – Идите все на… – сказал Лоринков, – русско-молдавские поэты. …и драматурги и прозаики, – послал он драматургов и прозаиков вслед за поэтами. |