Онлайн книга «Воды любви (сборник)»
|
в тот день, когда на крыше дома взорвались огни диковинным и жарким фейерверком мы были с Вами, Анна, не одни и пусть я щерился на вас берсерком пускай валил Вас с ног одним ударом кряхтя, потея, применяя жим, французский увы, мы с Вами больше не лежим в том закутке, где накидали сена для лошадей моих бойцы. они унылы. голодны, потасканы и звезды не отражаются в глазах увы и ах наш айсберг потерпел крушенье нашедши в атлантических пустынных областях Титаник свой под флагом белым запустенья и знаете, сейчас, на палубе залитой в мгновение все всепоглощающей волной я Вам хочу сказать лишь – силуэты стерты, мы – забыты так дай присунуть с тобой, в тебе и под тобой мы поплывем неведомой медузой: телесный цвет, конечностей четыре, две спины… дорогу нам уступят ламантины и бронированный лангуст укажет путь миграции — туда, где все дельфины, киты и котики бросают мяч блестящими носами. о, как они игривы. вери вери мач туда, где плещутся белесыми телами нарвалы, кашалоты и киты и ты, и ты, и ты, тытытытытыты и твои ляжки, белые, как у коровы конечно, я о стеллеровой, ты богиня антлантического региона. сама подскажешь что и как, куда войти и где прибиться волной приливной, закачавшись у камней и сладостным оргазмом мамифьеров — так кличут млекопитающих французы, — взорвемся, словно два фонтана из кита о, две твоих груди. ну, что за красота. ну, а еще пещеры страсти, глубокий грот, где воздуха осталось для меня немножко, о совсем чуть-чуть буквально децл… …Иван Васильевич отошел на свое место. Сел. Снял с головы папаху, не чувствуя ветра – так горело лицо. Смущенно не поднимал глаз от костра. Сказал: – Ну как, робя? – сказал он. – Недурно, – сказал Фурманов. – Недурно? – сказал Чапай, сатанея. – Тебя интеллигентишка, мне прислали жилы вынимать? – сказал он. – Ты как товарищ скажи! – рубанул он. – Хорошо али как? – сказал он. Товарищ Фурманов пожевал травинку – жрать было нечего, за последние пять дней погони все зерно подъели, а местные давно в лесах попрятались, – и сказал. – Хорошо, Чапай, – сказал он. – Хорошо, товарищ, – сказал он. Чапай кивнул, глянул на Анну Леопольдовну. Та, молча, собрала «Максим», блестевший в свете звезд, и поставила на пригорке. Вернулась в круг, задом крутя. Бойцы, хоть от голода и ослабли, смотрели на Анну Леопольдовну с товарищеским интересом. Блестел глазенками молдаванчик, отрядом на правом берегу подобранный. Сирота лет двенадцати, – из пролетариев, должно быть, – сидел на пепелище, да плакал. Взяли с собой его красноармейцы, из солидарности. Ну, а еще как консерву, если со жратвой совсем прижмет. Звали мальца Анатол, а фамилия его была Плугару. Ну, или наоборот. Чапай глянул с пригорка. Вышла Луна, осветила долину. Всадников пока не было видно. Но белые рядом, знал Чапай. Вот бы Гриша Котовский объявился, подумал Чапай… – Вот бы Гриша… – сказал кто-то задумчиво. Никто не поддержал. Отряд отступал вот уже несколько месяцев, после того, как армия товарища Буденного потерпела неудачу в буржуазной Польше. Чапай решил ошеломить врага неожиданным отступлением и ушел не на восток, а на юг, в Молдавию. Но в Бессарабии попал в засаду, бойцов потеряли половину… чудес не ждал никто. Тем более, все были коммунисты и материалисты, о чем дали клятву, вступая в партию во время одного из привалов. Почему-то, вспомнил красноармеец Сухов, им при этом пришлось целовать Анну Леопольдовну между ног. Повернулся набок, мотню раздувшуюся со стыдом прикрывая. Вспомнил… Медсестра сидела на пне в лесу, через который отряд продирался с севера, и, раздвинув широко ноги, смотрела на бойцов с ласковой улыбкой. Тоже была ночь, но из-за яркой Луны – в Молдавии Луна светит страшно, и не уйти от нее никуда, – все было видно до волосочка. Тряпка скрученная, – Анна Леопольдовна таких из портянок нарезала и себе в жопу совала, и звала это по-французски, «стринги», – рядом валялась. Бойцы подходили по очереди к ней, становились на колени, и повторяли за Чапаем клятву коммуниста. – Торжественно клянусь, – говорили они. – Перед лицом своих товарищей, говорили они. Только, почему-то, смотрели не в лицо товарищам, а прямиком туда – в чернеющую посреди белесых ляжек волосню, – после чего говорили: – И да покарает меня партия за измену, – говорили они. Затем Чапай клал на плечо бойцу шашку, и говорил: – Да пребудет с тобой идеал Октября, – говорил он. – Целуй, – говорил он. Боец целовал шашку, а потом и Анну Леопольдовну прямо в срам. Вынув из промежья медсестры голову с мокрым лицом, ошалевший красноармеец получал от Анны Леопольдовны земляничку. Клала медсестра ягодку прямо новобращенному коммунисту в рот, и говорила: – Ешь и пей, – говорила она. – Ягода это и еда и питье, – говорила она. – Символ диалектического материализма, – говорила она. Бойцы жевали ягодки, переглядывались. Начдиву никто перечить не пытался. Его в бою пикой по голове паны шарахнули и скор был на расправу Чапай. Так, бывшего комиссара отряда, Янкеля Бабеля, который всю дорогу записывал историю легендарной дивизии, Чапай страшной смерти предал. А все картошка. Было у Чапая три картошки последние, – он ими заместо стратегической карты пользовался – так Янкель их скушал. Сырыми. Тайком. Может, и не поняли бы, кто, да на перевале у Реута комиссара стравило из-за воды сырой. И отряд, чернея глазищами на впалых лицах, глядел, как кружит в водах неглубокой речушки картофельная кожура… – Вот значит как, – сказал Чапай, лицом белея. – Ты, комиссар, за дело коммунизма борешься, – сказал он. – Я… я не… – забормотал Янкель. – Я художник! – заорал он. – Мне все можно! – орал он, когда ребята его вязали. Прикончить гадину вызвался лихой разведчик, Яшка Френкель. – Я товарищи, – сказал он. – Сам гниду кончу, за то, что он все трудовое еврейство… – сказал он. – Опорочил в ваших глазах, – сказал он. – Валяй, Яша, – сказал Чапай. – И не ссы за трудовое еврейство, мы все понимаем, – сказал он. |