Книга Внеклассное чтение. Том 1, страница 22 – Борис Акунин

И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил, что некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было лестно. Если в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще чего-то стоишь. Он расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого соседнего кресла.

Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на весеннюю морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это уж было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью — это одно, но вступать с нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства?

На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и нахмурился.

— Извините, вы голубой? — спросило дитя, приблизившись.

Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень удивился. Просто ответил:

— Нет.

Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два пальца, сложенные колечком — окей, мол.

— Значит, вы его ботинок? — кивнула она в направлении сцены. — Пришли попсиховать?

Только теперь до Николаса дошла причина девичьей заинтересованности в его персоне. Слово «ботинок» (производное от «батя») на живом великорусском означало «отец».

— Не ботинок, а коллега, — печально молвил он. — Однако не советую вам, милая барышня, увлекаться Валей.

Девчушка схватилась за сердце.

— Так это он голубой? Он не по девчонкам, да?

Николас не сразу придумал, как объяснить окрашенность Валиных пристрастий.

— Он… полихромный. Но, повторяю еще раз, не советую. Наплачетесь.

— Вы, дяденька, советами своими на базаре торгуйте, — ответила повеселевшая барышня. — Хорошие бабки получите.

И пошла себе. Вот уж воистину: устами младенца.

* * *

На Покровку, в детский сад «Перипата», Николас домчал быстрей, чем рассчитывал. Всегдашней пробки на бульваре не было — спасибо ноябрю, полудремотной поре, когда замедляется ток всех жизнеформирующих жидкостей, в том числе московского траффика.

Сад был не обычный, казенного образца, а прогрессивный, частный. Некая преподавательница-пенсионерка, устав прозябать на полторы тысячи в месяц, набрала группу в десять детей. Ее соседка по коммуналке, в прошлом художник-график, отвечала за питание. Стихийно возникший штат дошкольного учреждения дополняли остальные соседи: безработная аптекарша и увечный майор-спецназовец, которому доверили спорт и подвижные игры. Платить за детей приходилось немало, но «Перипата» того стоила — даже взыскательная Алтын была детсадом довольна.

Геля сидела в прихожей на галошнице, болтая ногами.

— Явился, — сказала она (научилась суровости у матери). — Между прочим, восемь часов. Костю с Викой уже забрали.

Прислушавшись к воплям, доносившимся из глубины квартиры, Николас парировал:

— Но остальные-то еще здесь.

— А Костю с Викой уже забрали, — непреклонно повторила дочь, но всё же чмокнула отца в щеку, и Ника привычно растрогался, хотя поцелуй был всего лишь данью традиции.

— Что же ты не играешь?

— Я не люблю про взятие дворца Амина.

— Какого дворца? — изумился Фандорин.

— Ты что, пап, с Чукотки? — покачала головой Геля. — Амин — это афганистанец, который хотел нас всех предать.

— Афганец, — поправил Ника, мысленно, уже в который раз, пообещав себе поговорить с майором Владленом Никитичем, забивающим детям голову всякой чушью. И потом, что это за выражение про Чукотку? Или побеседую с самой Серафимой Кондратьевной, дал себе послабку магистр, потому что несколько побаивался ветерана спецназа, у которого вместо куска черепа была вставлена титановая пластина.

Минут двадцать ушло на то, чтобы вытащить из боя сына. Эраст дал себя эвакуировать, лишь получив тяжелое ранение в сердце. Николас вынес героя в прихожую, одел, обул. Сознание вернулось к раненому только на лестнице.

Все-таки удивительно, до чего мало близнецы были похожи друг на друга. Геля светловолосая, в отца, а глаза мамины, темно-карие. Эраст же, наоборот, получился черноволосым и голубоглазым.

Из-за имен между супругами разразилась целая баталия — никак не могли между собой договориться, как назвать сына и дочку. В конечном итоге поступили по-честному: мальчика нарек отец, девочку мать. Оба — Николас и Алтын — остались крайне недовольны выбором противной стороны. Жена говорила, что мальчика задразнят, будут обидно рифмовать, про героического прадеда Эраста Петровича слушать ничего не желала. Ника тоже считал имя Ангелина пошлым и претенциозным. Хотя дочке оно, пожалуй, подходило: при желании она могла изобразить такого ангелочка, что умилился бы сам Рафаэль.

В отсутствие Алтын принцип единоначалия в семье Фандориных действовать переставал, начинался разгул анархии и вседозволенности, поэтому уложить детей в кровать Николасу удалось только к десяти. Теперь оставалось прочесть вечернюю сказку, и можно будет поработать над сценарием дальнейших приключений камер-секретаря.

— "Иван-царевич и Серый Волк", — прочитал Ника заглавие сказки и подержал вкусную паузу.

Эраст, мальчик толстый, неторопливый, обстоятельный, подпер голову рукой и сдвинул брови. Угол, где стояла его кроватка, был сплошь увешан оружием и батальными рисунками. Геля приоткрыла губы, одеяло натянула до самого подбородка — приготовилась бояться. На стене у нее было нарисовано окошко с видом на море, поверх рисунка — настоящие занавески с кружевами.

— "В одном царстве, в русском государстве жил-был царский сын Иван-царевич", — начал Фандорин.

— Мальчик? — немедленно перебила Геля. — Опять? То про Мальчика-с-пальчика, то про Емелю. А про девочку когда?

Эраст выразительно закатил глаза, но проявил сдержанность, ничего не сказал.

— Будет и про девочку, — пообещал Фандорин, наскоро пробегая глазами по строчкам — по правде говоря, сказку про Серого Волка он помнил плохо, разве что по картине Васнецова. — Попозже.

— Так нечестно. Пускай сразу про девочку.

— Ну хорошо. И жила там же девочка, звали ее Марья-царевна. Собою пригожа, да мила, да кожей бела…