Книга Моя другая жизнь, страница 103 – Пол Теру

— Дорогая, в переездах нет ничего необычного.

— Не называй меня «дорогая».

— Хорошо. Но при условии, что ты не будешь называть меня «Андреас».

Я оглядел ресторан, пытаясь понять, слышит ли нас кто-нибудь, попутно прикидывая, что может произойти, а точнее, кто будет свидетелем, если, как я опасался, Ютта вскочит и заорет на меня истошным голосом. Пряча глаза, съежившись на стуле, стараясь казаться маленьким и безобидным, даже ничтожным, быть может и жалким, я сидел затаив дыхание. Потом, продолжая молчать, сделал пару глотков.

Она сказала:

— Не бойся, я не собираюсь впадать в бешенство.

Она абсолютно точно знала, о чем я думаю.

Пришел официант, принес первое блюдо. По-прежнему стараясь не дышать, я дал ему расставить тарелки и после его исчезновения произнес со всей беззаботностью, какую смог изобразить:

— Как прошел рабочий день?

— Бывают минуты, когда я чувствую: реально в мире одно лишь зло, истинна только боль. — Сказала и улыбнулась какой-то затравленной, полубезумной улыбкой.

— Боже мой! — воскликнул я. — Никогда не слышал ничего более грустного. Ютта, неужели ты так несчастна?

— Нет. Это цитата. Из Монктона Милнса — лорда Хоуктона [90] . Он был покровителем сэра Ричарда Бёртона и, бедный старик, временами впадал в тяжелую депрессию. Я как раз сегодня монтировала передачу о нем.

Опасность миновала, хотя цитата застряла у меня в мозгу как нечто неописуемо мрачное. Ютта оживленно продолжала:

— Бёртон слегка походил на тебя, серьезно. Помешался на путешествиях по миру. Всегда что-то писал, всем интересовался, большой был дока по части языков и знахарства. «Пердёж. Исторические заметки» — это, представь себе, он. И «Тысяча и одна ночь». Тоже, между прочим, был эгоистичное животное.

— Кроме того, он открыл исток Нила.

— Не он. Джон Хеннинг Спик [91] . Ты не знал?

— Я забыл. Ты права. Произошла какая-то заваруха, и Спик покончил самоубийством.

— Это мог быть несчастный случай, — возразила Ютта. — Тебе бы надо послушать передачу.

— Непременно послушаю. Бёртон ненавидел неудобства, но обожал лишения. Это так, голову даю, как говорится.

— «Он был мой кумир», говорила Исабел [92] . Ах, наверно, мне надо было быть такой, как она! — Ютта с улыбкой посмотрела на меня. — Тук, тук.

— Кто там?

— Исабел.

— Исабел — кто такая?

— Исабел — на палочке верхом.

Когда я засмеялся, она заметно помрачнела и занялась своей кулебякой, орудуя ножом с силой, совершенно в данном случае необязательной.

— Нет, — отчеканила она. — Я не безвольная тряпка. — И нанесла новую рану и без того изрубленному лососю. — Ты что-нибудь сделал, чтобы перевести машину на мое имя?

— Да. Отправил документы заказной бандеролью.

— А как насчет страховки на дом?

— Нейвин сказал, что выслал мне бланки. И еще он сказал, что это будет страхование без вины страхователя.

— Вот что нам следовало сделать с самого начала, — сказала Ютта. И добавила: — Но вины-то ведь ничьей нет.

Я сказал:

— Невозможно представить, что Нейвин был на нашей свадьбе.

— И все еще жив, да? Африканцы, должно быть, умерли — тот забавный маленький клерк и твоя горничная Вероника. Она наворовала цветов и расставила по всему дому.

— Не по случаю свадьбы. Она это сделала, когда ты впервые пришла ко мне в гости. Старалась тебя умилостивить.

— Все старые слуги в Африке заражены страхом. Как только бвана женится, мэм увольняет всех его слуг.

— Но ты ж ее действительно прогнала.

— Она была грязнуха. Кухня буквально кишела тараканами. Вот что мне, кстати, вспомнилось. У тебя в рукописи я произношу слова «твою мать». Надо, чтобы ты их заменил.

— Но это же художественная проза.

— Я никогда так не говорю!

Ее злой голос разнесся над залом. Никто не посмотрел в нашу сторону, но фраза прозвучала так громко, что вокруг все стихло, и мне почудилось, будто люди напряженно прислушиваются.

— Конечно, я их заменю, — торопливо заверил я Ютту. — Помнишь британца, который явился к нам со словами: «Ну, надо же! Этот немец-перец женился на нашей английской пышечке»?

Ютта улыбнулась, вспоминая, но потом сказала:

— Давай больше не возвращаться к прошлому. От этого меня только тоска берет.

— Как, по-твоему, Вольфи справится с выпускными экзаменами?

— Ты, видно, не хочешь иметь к этому никакого касательства. Значит, ты его страшно подведешь.

— Не могу же я сдать выпускные экзамены за него.

— Тебе известно, что я имею в виду.

Я понимал, что не должен спорить, это нечестно, я просто пытался отвертеться, о чем мы оба превосходно знали.

— Ну, прости меня. Пардон.

Она нахмурилась.

— Пардон — это по-французски. А «прости» — от староанглийского слова, которое означает «печальный».

— «Прости» — название этой страны. «Прости» здесь говорят человеку, наступившему вам на ногу. В жизни не слышал, чтобы это слово произносили так часто. Бьюсь об заклад — в Англии наверняка есть деревня Прости. Готов также поспорить, что есть местный продукт — джем или вино, — именующийся джем «Прости», шампанское «Прости».

— Ты пьян? — поинтересовалась Ютта. — Когда я училась в Кембридже, Витгенштейн прочел нам целую лекцию об этом слове и его вариантах.

И тогда сквозь хмельной туман я увидел ее в университетской аудитории Кембриджа той знаменитой снежной зимой тысяча девятьсот сорок седьмого года. Она смотрела на Витгенштейна сквозь очки в стальной оправе и что-то записывала в тетрадку, такая серьезная, в черном платье, живущая впроголодь, считающая каждый пенс, взволнованная и грустная, оттого что вся жизнь лежала перед ней — все, чему суждено будет сбыться. Воспоминания разбередили мою душу.