Книга Моя другая жизнь, страница 58 – Пол Теру

— Нет, я про то, о чем вы только что говорили… Какое слово вы употребили?

— А, это. Frottage. По-французски — натирание. Работа, требующая большой скрупулезности. Мало кому нравится. Занимает массу времени. У кого же сейчас, мой милый, много времени? — И она повернулась к отпечатку с петроглифов. — А меня лично очень привлекает именно натирание.

На Терпентайн-лейн, в районе Виктория, она указала мне на дома без парадных дверей и по какой-то ей одной понятной ассоциации — разве есть здесь какая-нибудь логика? — добавила:

— И я никогда не ношу трусов.

Она раздолбала — в тот год это словечко входило у рецензентов в моду — памятник принцу Альберту, заметив попутно:

— Вставьте его как-нибудь в одну из своих книг.

И продолжила рассказ о том, как после смерти Альберта королева Виктория воспылала страстью к лакею-шотландцу по имени Джон Браун.

— Но почему бы и нет? Жизнь коротка, и пылкие натуры должны получать желаемое. На том стоит мир, а вреда это никому не приносит.

Верно, подумал я, но очень уж бесстрастно она это произнесла.

В тот день, по дороге от памятника Альберту в Кенсингтон-Гор, она сказала:

— Я живу здесь неподалеку. Можете меня проводить.

Она повела меня кружным путем, чтобы показать здание неподалеку от Глостер-роуд, где жил когда-то Стивен Крейн [58] .

— Его гражданская жена была проституткой, но вы это и сами знаете, — заметила она.

— Да, знаю, — сказал я, хотя по правде надо было сказать «нет».

— В Джексонвилле, штат Флорида, она держала бордель, который назывался «Hôtel de Dream» [59] , — продолжала леди Макс. — Идеальное название, верно? Но вы много талантливее Крейна.

В длинном черном пальто и бархатной шляпке, она шагала быстро — туфли были уже другие, — немного опережая меня. Впереди замаячил ее огромный белый особняк, теперь он уже не казался таким белоснежным, как в первый раз, возле проржавевших желобов и сломанных горловин водосточных труб виднелись желтые потеки.

У ворот она предложила:

— Зайдете?

Стоял зимний полдень, быстро спускались сумерки.

— Мне пора. Надо вернуться домой к шести.

Но она не слушала моих отговорок. Стегая рукой поникшие безлистые, похожие на проволоку стебли клематиса, она сказала:

— Все это нужно срезать.

Я по-прежнему держался поодаль. Она закурила сигарету.

— Проводите меня до входа, — сказала она. — И не волнуйтесь. Не съем я вас.

На двери висел большой бронзовый, сильно потускневший молоток в форме черепахи с маленькой головкой. Стучать надо было панцирем.

— Я и не волнуюсь, — ответил я.

Но как избежать волнения в голосе, когда произносишь эти слова?

— У меня такое ощущение, что вам чего-то хочется — в жизни, в творчестве, — заметила леди Макс.

Она выпустила дым изо рта, но так легко, что сизые облачка окутали ее голову.

— Чего же именно?

Мне было тревожно и немного страшно стоять там с ней в обширном портике; кремовая краска на стенах и колоннах вздулась пузырями. Леди Макс измотала меня своими разговорами, а сама по-прежнему сияла свежестью, словно выпила у меня все силы. Я смотрел на маленькую площадь, всерьез размышляя, чего же мне хочется. Жизнь моя казалась полной и упорядоченной; не ощущалось никаких пустот и почти никаких желаний.

— Я всегда добивался всего, чего хотел.

— Стало быть, нас таких двое, — обронила леди Макс.

Я улыбнулся. Что тут можно было добавить?

— Об этом-то я вас и спрашиваю, — сказала она. — Чего вам сейчас хочется?

— Очень мало чего, — ответил я и сам удивился собственным словам.

— Значит, наверняка чего-то крайне важного, — заключила леди Макс.

— Очень хотелось бы, чтобы мое творчество стало более заметным. Я тружусь, пишу рецензии, а их суют на последние полосы. Мои книги попадают только в общие литературные обзоры, с тремя-четырьмя другими. Вот бы удостоиться рецензии на всю страницу! А вообще-то я вполне счастлив. Но большей частью сижу дома. Вот почему, наверное, мне так нравятся наши с вами экскурсии. У меня же нет друзей.

— Это доказывает, что вы настоящий писатель. Разве можно писать так много и так хорошо, одновременно поддерживая разнообразные дружеские связи?

Именно так я сам перед собой оправдывал ничем не заполненные предвечерние часы. Мне понравилось, как леди Макс меня защищает.

— Но меня-то вы считаете своим другом?

— Конечно.

— В таком случае у вас есть множество доброжелателей, — заявила она, — и вы без труда получите все, чего хотите.

Что я мог на это ответить? Запинаясь, я начал было что-то плести, но она оборвала мою невнятицу, словно приняла решение за меня:

— Вам пора домой.

Я поцеловал ее в щеку.

— Меня удостоили поцелуя, — сказала она, обращаясь во тьму позади меня.

С благодарностью это было сказано или с насмешкой, я не уловил, но уже тогда понял, что совершенно ее не знаю.

Иной раз достаточно просто повернуться спиной ко всему свету, чтобы получить желаемое.

Наутро я проснулся злым и вскоре буквально с ненавистью вспомнил об обещаниях леди Макс. Раньше я был вполне доволен жизнью. А теперь стал сам себе противен за то, что еще питал какие-то надежды. Не в том ли дело, что она разбудила у меня желание чего-то недостижимого и, по моим собственным ощущениям, мною незаслуженного? Нет, просто я нарушил принцип «Не проси». Вот уж что ненавижу, так это томительное ожидание. Желания должно держать в тайне, о них не рассуждают вслух. Поверив их ей, я почувствовал себя одиноким.

Старательно пытаясь отогнать эти мысли, я избегал встреч с леди Макс. Жизнь сразу упростилась. Она звонила трижды, говорила жестко и требовательно, а я упрямо отмалчивался. Дело было не только в моей уязвленной гордости. Мне надо было работать. И я просто повернулся спиной к леди Макс и к Лондону. Мне казалось, что эта женщина и весь мир — почти одно и то же.

Весь день я сидел за столом и работал, пока мальчики не пришли из школы. Когда открылась пивная «Герб рыбника», я купил «Стандард»; сел за стол и, потягивая пиво, стал читать газету, а выпив пинту-другую, отправился домой готовить ужин для Алисон с мальчиками. Случались дни, когда с утра до вечера ни единая душа со мной не заговаривала; то были дни, исполненные великой безмятежности и отъединенности от мира. Откуда это чувство, думал я, — оттого, что я стал истым лондонцем, или оттого, что я фактически так и остался чужаком?