Книга Утопая в беспредельном депрессняке, страница 15 – Майкл О'Двайер

С этими словами Альфред еще раз икнул и вновь уставился на пляшущие в камине огненные языки. Виски почувствовал, что в его голове воцаряется полный хаос, и встал, чтобы идти к своей машине.

— Черт ногу сломит в этом заколдованном лабиринте. Пора сматывать удочки, — бормотал Виски себе под нос, направляясь к дверям в дальнем конце комнаты, чтобы выскользнуть незаметно.

Двойняшки уткнулись в свой телевизор, Альфред задумчиво созерцал Вселенную, Мэгз с торжеством выигрывала у самой себя в карты, а Винсент с Хеленой продолжали шепотом орать друг на друга.

В дверях Виски обернулся, чтобы кинуть на всех прощальный взгляд, и наткнулся на сиделку Макмерфи. Глаза Виски были ослеплены белизной ее белого халата, голова закружилась, сознание отключилось, на лбу выступил холодный пот, ноги подкосились, и он рухнул на пол. Пока он лежал, уставившись с пола на Макмерфи, его охватил приступ неудержимого смеха. «В ней не меньше шести футов восьми дюймов, — подумал он, — точь-в-точь каланча».

— Как дела? — спросил он.

— Спасибо, хорошо. — Ее голос звучал как винил с дерибасом, с которого, сквозь скрипы, доносился писк придавленной дверью мыши. И весь ее облик соответствовал голосу: тело, от широкой задницы, сужающееся к плечам и увенчанное конусообразной головой с острым носом и утопленными возле него бусинками косых глаз под крохотным белым чепцом. — Рада знакомству с вами. Меня можно называть сиделка Макмерфи. Или просто сиделка. Или сестра Макмерфи. Или Мак. Вы к нам надолго? Друг семьи? Родственник? Гость? Места в доме сколько угодно. Я ухаживаю за Альфредом и Маргарет. Им пора ложиться спать. Они уже в преклонном возрасте. За ними нужно все время присматривать. Вы в порядке? Выглядите нормально. Не самый подходящий момент для знакомства, конечно. Я виновата. Всегда на все натыкаюсь. Уж такая я неловкая. Меня зовут сестра Макмерфи. Но это я уже говорила, да? Приятно познакомиться. Но прошу простить. Дела.

Она выбрасывала эти обрывки фраз таким пронзительным голосом, что все собаки в радиусе нескольких миль наверняка подняли бы вой, доведись им его услышать. И чем дольше она говорила, тем пронзительнее становился звук. Виски решил дождаться, пока ее голос не поднимется так высоко, что будет уже недоступен уху, но, достигнув порога слышимости, она оборвала себя и вернулась к своим обязанностям.

И тут он услышал смешок — тихий, чуть ли не потусторонний. Почесав голову, он сел, скрестив ноги. Смех повторился, на этот раз более отчетливо. Доносился он, без сомнения, откуда-то сверху. Поднявшись с полу, Виски подошел к подножию лестницы и всмотрелся в сумрак верхней площадки. Там, полускрытая балюстрадой, находилась какая-то фигура, сидевшая, как и он только что, скрестив ноги.

— Ты кто? — спросил он. — Еще один пациент этой психушки, скрывающийся от людских глаз?

— Не ругайся.

— Чего-чего?

— Это неприлично.

— Да хрен с ним, прошу прощения. Мне не до приличий.

— Ты тоже будешь здесь жить?

— Вряд ли. Меня как-то не тянет в ваш потусторонний мир.

— Ты привыкнешь. Здесь хорошо.

— Хм… хорошо. Возможно. Но у меня уже ум за разум заходит.

— Каждый живет, как хочет. Никому нет дела до других. Лишь бы Винсент не возникал. Он тут строит из себя большого босса.

— По-моему, он просто ублюдок. В некоторой степени.

— Почему ты все время ругаешься? Ты, наверное, на что-то рассердился. Или плохо себя чувствуешь. Или просто плохо воспитан. Я ведь сказала, что тут в действительности хорошо, — ты разве не слышал?

— О да, я плохо воспитан, сердит и не расположен выслушивать поучения от невидимок. Прошу прощения, конечно.

— Почему ты все время извиняешься?

— Чего-чего?

— «Чего-чего» говорить невежливо, надо говорить: «что-что». Если слишком часто извиняться, это становится ничего не значащим механическим повторением. Теряет всякий смысл.

— Ну ладно, мне пора. Тут неплохо, но только все это не имеет ничего общего с действительностью. Пока! — Виски отряхнул пыль со своих штанов и направился к выходу.

— Не уходи. Пожалуйста.

То, как она это сказала, заставило его остановиться. Он был уже по горло сыт общением с обитателями дома, у которых давно поехала крыша. Разговоров с привидениями, прячущимися по углам и поучающими тебя на каждом шагу, следовало, по его убеждению, всячески избегать. Это противоречило своду законов, выработанных им для себя самого, — маленькой черной книжечке, хранившейся у него в голове, на обложке которой было написано огненно-красными предупреждавшими об опасности буквами: «ПРАВИЛА НА ВСЕ СЛУЧАИ ЖИЗНИ».

— Чего ради мне тут оставаться? Приведи хоть один разумный довод.

— Ты нам нужен.

— Это еще зачем?

— Чтобы навести порядок в этом хаосе.

— Как, скажи на милость, я могу это сделать? Я тут совершенно посторонний и не вижу, как мое присутствие может что-нибудь изменить.

— Альфред считает, что может. А я верю ему. Он всегда прав.

— Да он же выжил из ума! И даже не подозревает о моем существовании.

— Он давно предсказал, что ты явишься. Мы ждали тебя.

— Это становится любопытным. Так и быть, ты уговорила меня. Но откуда он знал, что я «явлюсь»? Он что, ясновидящий?

— Может быть. Во всяком случае, он многое видит яснее, чем остальные.

— Например?

— Ну, например, когда Винсент впервые привез меня сюда, Альфред произнес фразу, которая тогда показалась мне бессмысленной, а сейчас, увидев, как ты тут валяешься на полу, я поняла, что он имел в виду. Он сказал: «Любовь такая же опасная штука, как и война. Одна убивает, другая разбивает сердце. Во всякой собачьей жизни и на всякой собачьей улице когда-нибудь наступает праздник, но даже твой лучший друг может укусить тебя за руку». Вот что он сказал.

— Чушь.

— Но ведь все сходится. Хелена поквиталась с Винсентом. А у тебя есть собака, твой лучший друг.

— А вы, значит, сидели тут и ждали, когда я явлюсь с Джаспером? Хелена отправилась искать кого-нибудь, чтобы поквитаться с Винсентом, и нашла меня. Ну и что же будет дальше, по-твоему? Есть какие-нибудь идеи?

— Да, есть. Хелена с Винсентом на самом деле любят друг друга, это все знают. Просто они бесятся со скуки. Слишком много денег — они могут делать, что хотят, но они не хотят ничего делать. Все, что могли, они уже сделали, увидели, пережили и всем пресытились, так что теперь они принялись за игру. Ты, я и все остальные — просто фигуры в их игре. Что-то вроде эротических шахмат. Ты для них — шахматный конь, способный на самые непредсказуемые ходы.

— Вот уж хрен.

— Не порти людям удовольствие. Останься хотя бы ненадолго.

— Не знаю…