Книга Трения, страница 21 – Филипп Джиан

Чуть позже я застал Венсана в буфете, когда он опорожнял один за другим бокалы с шампанским.

— Клин клином? — спросил я.

* * *

После того, как умер мой отец, у матери ни с кем не было серьезных отношений. Я едва мог припомнить нескольких мужчин, с которыми она встречалась. За двадцать лет, что прошли с того времени, никто не стал частью ее жизни.

Через три недели Венсан переехал жить к ней.

Трудно поверить, но тем не менее. Там, где другие ломали зубы, Венсан с легкостью преодолел все препятствия.

Для меня это было новое потрясение. Мать объявила мне новость не моргнув глазом, как нечто само собой разумеющееся. И это при том, что Венсан остался без работы.

— Я мог бы платить за его квартиру, — предложил я. — Если проблема только в этом, я готов взять расходы на себя.

Мать обняла меня, сказала, что я хороший мальчик, но они, пожалуй, как‑нибудь сами разберутся. Когда она меня обнимала, со мной творилось что‑то непонятное. Точно меня вталкивали в инвалидную коляску. Мне было под сорок, но где‑то внутри сидел маленький мальчик.

Мать благоговейно хранила все вещи, которые когда‑то мне принадлежали. Теперь они перекочевали в подвал, в том числе мой большой фотопортрет. Он был сделан в те времена, когда я, в плавках, позировал для мужского журнала. Этот портрет пережил все наши скитания.

— Твой портрет… это я его убрал. Мать тут ни при чем, — сказал мне Венсан.

— Да‑да. Я понимаю.

— Не потому, что это ты… Как бы тебе объяснить…

— Я знаю. Все понятно.

Он был занят тем, что красил стены на кухне. В принципе, нужды никакой не было, но я догадывался, зачем он это делает.

Он слез со стремянки, вытер руки и достал из холодильника два пива. Утро выдалось довольно жарким, хотелось пить.

— Надо бы мне подыскать какую‑никакую работенку, — сказал он с озабоченным видом. — Хотя без работы сидят миллионы. Что я? Иголка в стоге сена, можно сказать. Но гордость, гордость страдает.

— Это ведь не болезнь, теперь все это знают.

— И все‑таки. Чувствуешь себя какой‑то жалкой вошью. Каждый может тебя раздавить. Мне твоей матери в глаза смотреть стыдно.

Я велел ему вымыть кисти и повел его обедать.

— С ней нелегко было, — начал я. — Конечно, я наделал ошибок. Но она — она как скала. Я за ней присматривал. На руках ее, можно сказать, носил. Надеюсь, меня нельзя упрекнуть в том, что я уделял ей мало внимания. Я имею в виду в целом. За все двадцать лет. Иногда бывало очень нелегко.

— Я прекрасно тебя понимаю.

— Мать у меня только одна. Другой нет и не будет. Раз уж она приняла решение, так тому и быть. Коль скоро она тебя выбрала, значит, у нее есть на то причины. Вот что я думаю.

— Мы с твоей матерью уже не дети. Многое пережили. Никому неохота ввязываться в сомнительные истории.

Венсан говорил доверительным тоном. Потом вдруг помрачнел и опять начал про свое финансовое положение:

— Однажды я год сидел без работы, в восьмидесятых. Но то все ж таки были восьмидесятые! Ты бы тогда меня не узнал. Я мог битый час мерзнуть в очереди ради миски супа. Вернуться к такому вряд ли у меня духу хватит.

Я успел заметить, что он всегда старательно подчищает свою тарелку. За едой он говорил мало — во всяком случае, пока не съедал все. Если какая‑нибудь компания огребает гигантскую прибыль, вскоре тысячи служащих оказываются на улице, и семьи разваливаются одна за другой. Как ни странно, это почти математический закон.

* * *

Когда, приходя в магазин, я видел мать, можно было не спрашивать, нашел ли Венсан работу: ответ был написан на ее лице. Я старался не слишком напирать, но все же показывал всем своим видом, что этот вопрос мне не безразличен. Довольно тонкое искусство.

Мать заняла оборонительную позицию. Я смотрел ей прямо в глаза, но она не моргнув выдерживала мой взгляд.

— Ты что, шутки шутишь? — взорвался я однажды утром. — Как ты можешь вести себя так со мной? Со мной! Не думал, что ты на такое способна!

— Что случилось? О чем ты?

— Мы что с тобой, по разные стороны баррикад? Тебе нравится возводить между нами стену? Во что ты играешь?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Меня охватила злость, смешанная с болью, мучительной и парализующей. Краешком глаза я видел Коринну и Сандру, которые наблюдали за нами из глубины магазина, стараясь не упустить ни слова. Должно быть, они видели, как между матерью и мной вырастала стена.

— Если ты сама не понимаешь, то я не стану тебе объяснять, — продолжил я, переводя дух. — Только мне не все равно. Мне бы даже в голову такое не пришло.

Я отправил хозяек прошвырнуться, выпить кофейку, выгулять собаку, а сам занялся делами, оставив мать в размышлениях.

Шаг был сделан. Добавить к сказанному мне было нечего. Я понимал людей, которые пишут печальные книжки. На дюжину публикуемых нами названий (тот факт, что мы издавали только женщин, ничего не менял) одиннадцать — это истории предательств, разрывов, неудач и смертельных исходов. Обстоятельства мешали мне угадать конец всей этой истории.

Зато я понимал, куда нас толкает жизнь. Мать молчала целый час. Я воспользовался тишиной, чтобы подписать несколько чеков, потом сделал вид, будто внимательно изучаю договор, который мы заключили с одной авторшей. Она предлагала содомизировать мужчин, чтобы заложить основы новых отношений между полами. Я надеялся продать некоторое количество экземпляров этого творения.

Наконец мать открыла рот — чтобы объявить, что идет обедать.

К счастью, вечером ко мне обещала заглянуть Одиль.

У нее тоже были проблемы. Борис, ее муженек, заложил клинику и выгреб все их сбережения, чтобы купить самолет. Мы обнялись, не произнося ни слова. С неистовой страстью. Чтобы ни о чем не думать.

Потом она посмотрела на свое разорванное белье и глубоко вздохнула.

В два часа ночи она решила вызвать такси, но я предложил отвезти ее.

Одиль рылась в своей сумочке, забыв про меня. Тротуары были почти пустынны, за окном в темноте мелькали улицы.

— Если бы он купил хоть яхту, — вздыхала она. — Ты себе представляешь меня за штурвалом самолета? Можешь вообразить, чтобы я по выходным летала? Нет, он совсем спятил. А твои деньги? Он тебе вернул?

Я сделал неопределенный жест.

— Так я и знала, — нахмурилась Одиль.

С минуту она молчала, глядя в окно.

— Вот уже десять лет, как я собираюсь от него уйти — и что же? Эх, сама виновата: что заслужила, то и получила. Ты ведь тоже так думаешь?

— Нет, Одиль. С чего мне бросать в других камни? Уж во всяком случае, не теперь. Я в себе‑то разобраться не могу. С какой стати я буду осуждать тебя, мою старинную подружку?