Книга Лучшая ночь для поездки в Китай, страница 27 – Дэвид Гилмор

— Это сарай для инструментов, — сказал он.

— Он выглядит как маленький домик.

— Это сарай для инструментов для тех машин, которые обслуживают самолеты.

— Никто там не живет?

— Насколько я знаю, нет.

— Никто там не спит?

— Никто.

— Pas de mystere, [6] — сказал я.

— Pas de mystere, — согласился он, а потом кивнул в сторону цементного здания. — Vous allez par la. [7]

Маленькое цыганское трио развлекало нас, пока мы ждали таможенников, у гитариста, который солировал, не хватало двух пальцев. Воздух загустел от сигаретного дыма. Люди щелкали зажигалками. Черный табак. Запах Франции. Женщина, стоявшая за мной, говорила, как ей понравилось мое интервью с Фрэнком Синатрой, незадолго до его смерти. Я сказал: это был не я, кто-то еще. Но она продолжала смотреть на меня, привлекательная женщина, за шестьдесят, ее красная помада напомнила мне о матери Джессики, и я понял, что интервью с Синатрой было только предлогом, ногой, которую выставляют вперед, чтобы не дать двери захлопнуться. Она сказала:

— Мне ужасно жаль, у вас такое несчастье.

Я сказал:

— Спасибо вам.

Она сказала:

— Мой муж умер от лейкемии.

Я сказал:

— Мне очень жаль.

Она произнесла, не спуская с меня взгляда, словно я могу исчезнуть, если она на секунду отведет глаза:

— Это не то, что я имела в виду.

Я ничего не ответил. Цыганский ансамбль заиграл «J'attendrai». Очередь двинулась вперед.

Она сказала:

— Когда я прочитала о вас в газете, мне захотелось написать вам письмо.

Молодая черная женщина, лет двадцати с небольшим, дерзко одетая, принесла поднос красных коктейлей с маленькими зонтиками. Я взял один. Сказал:

— Могу ли я предложить вам выпить?

Она не отводила глаз. Она сказала:

— Знаете, что я поняла?

Я сказал:

— Мадам, я ни в малейшей степени не хотел вас обидеть…

— Позвольте мне закончить, — сказала она с удивляющей настойчивостью. — Я поняла, что вы не можете представить себе следующие пять лет своей жизни.

— Уверен, что это правда.

— Пожалуйста, не отмахивайтесь от меня. Послушайте. Это становится нестерпимым — что все остается таким же, как было. Но я здесь, чтобы сказать вам, что это не так.

— Но бывает и хуже, — через минуту сказал я.

— Бывает. Но это будет не так, как вам представляется.

Очередь перед нами раздвинулась. Я сказал:

— Мне очень жаль — насчет вашего мужа.

Она меня словно не слышала.

— Это — главный аргумент. Это — единственный аргумент.

— Против чего?

— Вы думаете, что никто не знает, но я знаю. Я могу сказать.

Мы прошли в разные будки таможни. Я узнал таможенника. Теперь он поседел и отяжелел. Мы всегда приветствовали друг друга. Однажды, двадцать лет назад, я пошутил о том, что у меня в сумке пулемет, и он заставил меня прождать в промежуточной зоне три часа, тем временем все мои друзья прошли таможню.

Мы пожали руки, очень формально, он поставил штамп в мой паспорт, спросил, направляюсь ли я все в тот же город. Я сказал: да. Он спросил: каникулы? Я сказал: да. И брак, сказал он, как насчет этого? Я сказал: трудно. Это был правильный ответ для человека, у которого девять детей. Он сказал:

— Вы знаете, почему у меня девять детей?

— Почему?

— Потому что, когда я стану старым и начну класть в штаны, будет кому за мной присмотреть.

Выражение его лица ничуть не изменилось.

Женщина с губной помадой все еще смотрела на меня, когда я шагнул из здания аэропорта в слепящий солнечный свет, она нахмурилась, словно в уме все еще продолжала разговаривать со мной, гадая, получилось ли у нее сказать все правильно, выразиться достаточно ясно.

Я собирался взять такси, но потом подумал: нет, мне недостает давления тел вокруг меня, тел, запах которых я мог чувствовать, обезличенной болтовни, остановок, чтобы купить пива, и чтобы шофер вез свою девушку куда-нибудь за пару миль за город. Было только два часа; до заката были часы, и часы, и часы, и часы, вся вторая половина дня, целый вечер. Никакой спешки. Я сделаю это на воде, теперь это будет похоже на то, словно порезаться рыболовной леской.

Я вскарабкался в красный фургон и сел у окна сзади; мы стояли четверть часа, дымясь на солнцепеке, шофер тянул с отъездом, дожидаясь, пока наберется полный автобус, пассажиры начинали суетиться. (Мы скоро отправляемся? Вы сказали — пять минут.) Я смотрел в окно на пламенеющую зелень, за аэропортом поднимались холмы, высокие деревья вздымали верхушки над другими. Поднимались и сгибались надо мной. Войди в меня.

А потом дверь закрылась и мы тронулись, немецкую девушку прижало ко мне, когда мы рванулись вперед по крутящимся улочкам к вершине холма, а потом направились к побережью, море внизу, риф с белым козырьком пены, бьющиеся волны, немецкая девушка потела, обмахиваясь визой. Как давно это было, думал я, когда меня касалось чье-то тело, когда я чувствовал запах женского пота? Вот это и есть жизнь.

— Набились, словно сельди в бочку, — сказала она на веселом английском. У нее были красные прыщи на щеках, как у той девушки на похоронах. Дочери Клэр Инглиш. Я буду помнить, как ты выглядела, моя мамочка, но не ту, какой ты была в конце. Именно так она сказала? Что-то вроде этого. И все же довольно жестко. Но может быть, именно так они говорили друг с другом, обнажались до такой степени, как та женщина в самолете.

Там были все остановки, которые я представлял: высокий парень, лет двадцати, исчезнувший за пальмовым деревом (он слишком много выпил в самолете); бородатый профессор, купивший ящик местного пива и пустивший его по рядам; еще одна остановка, когда водитель охотился за CD сингалезского рока, того, который приводил в вибрацию автобусный скелет, пассажиры качали в такт головой. Мы со свистом внеслись в ущелье, горы смыкали свои руки с обеих сторон, океан скрылся из вида, через джунгли вилась река, а за ней виднелся город с красными крышами.

— Это рай, да, — сказала германская девушка.

— Будем надеяться, — сказал я.

В мире существует такая красота, думал я, такая красота.

Когда я ехал к отелю, всегда шел дождь, и на этот раз тоже. Мгновенная, неразборчивая заметка, как та, что делают ученики перед уроком. Небо потемнело, тень упала на тростниковые поля, капли дождя стучали о землю, стеклоочистители двигались, словно метроном. На другой стороне острова, над океаном, теперь непередаваемо серым, серым, словно утонувшие моряки, сверкали молнии, освещая небо. Музыка прекратилась; угрюмая тишина заполнила автобус. Пассажиры помрачнели, приходя в соответствие с погодой, белые лица повернулись к окнам, вода плескала из-под колес грусть тропиков; несчастные дети у дороги; полуодетый мужчина, шагающий кругами по грязному центру города. Водитель объезжал углы, делая по два гудка.