Книга Комната Джованни, страница 27 – Джеймс Болдуин

Она промолчала. Потом:

– Не хочешь поужинать со мной сегодня?

– Мне очень жаль, – сказал я, – действительно жаль, Сю, но я уже договорился о встрече.

– А-а. Может быть, завтра?

– Слушай, Сю, я терпеть не могу договариваться о встречах заранее. Лучше я объявлюсь неожиданно.

Она допила коньяк.

– Сомневаюсь, – сказала она, поднялась и отошла от меня. – Я только накину что-нибудь и спущусь с тобой.

Она вышла, и я услышал, как течёт вода. Я сел, всё ещё голый, но в носках, и налил себе коньяка. Теперь мне уже было страшно выходить в эту ночь, которая только что влекла меня.

Когда она вернулась, на ней было платье, настоящие туфли, а волосы были немного взбиты. Должен признаться, что это шло ей больше, она больше походила на девушку, даже на девочку-старшеклассницу. Я встал, разглядывая её и одеваясь.

– Тебе это очень идёт, – сказал я.

Было видно, что она многое хотела сказать, но заставила себя промолчать. Мне стало не по себе от той борьбы, что отразилась у неё на лице, – мне было стыдно.

– Может, когда-нибудь тебе снова станет одиноко, – сказала она наконец. – Думаю, что не буду возражать, если ты снова найдёшь меня.

И она улыбнулась самой странной из всех виденных мною улыбок – болезненной, мстительной и униженной, но тут же неумело попыталась смягчить эту гримасу отчаянной девичьей весёлостью – такой же негибкой, как скелет под её дряблой плотью. Если судьба позволит ей когда-нибудь добраться до меня, она убьёт меня одной этой улыбкой.

– Держи в окне огонёк, – сказал я.

Она открыла дверь, и мы вышли на улицу.

Я расстался с ней у ближайшего угла, промямлив какое-то детское оправдание, и увидел издали, как её вялая фигура пересекает бульвар, направляясь к кафе.

Я не знал, что делать и куда идти. Вскоре я оказался у Сены, и ноги медленно понесли меня домой.

В этот момент, пожалуй впервые в жизни, смерть представилась мне реальностью. Я думал о тех, кто до меня смотрел на эту реку и отправился спать на её дно. Старался их понять. Старался понять, как они сделали это – физически. Мысль о самоубийстве приходила мне в голову, когда я был гораздо моложе, как, наверно, это бывает у каждого; хотя тогда это было из мести, из желания объявить всему миру, как ужасно я в нём страдал. Но в молчании этого вечера, в котором я брёл, не было ничего общего с той бурей, с тем далёким мальчиком. Я просто думал о мёртвых, потому что их время кончилось, а я не знал, как проживу своё.

Этот город, Париж, который я так любил, был совершенно безмолвен. На улицах почти никого не было, хотя вечер ещё только начинался. И всё-таки подо мной – вдоль реки, под мостами, в тени набережных – я почти слышал общий судорожный вздох любовников и бродяг, спавших, целовавшихся, спаривавшихся, глазевших в наступающую ночь. За стенами, мимо которых я шёл, французская нация убирала со стола посуду, укладывала маленьких Жан-Пьеров и Мари в кровать, хмурилась, думая об извечно недостающих су, о покупках, о церкви и неустойчивости в государстве. Эти стены, эти закрытые ставни заключали и оберегали их от темноты и протяжного стона долгой ночи. Лет через десять эти маленькие Жан-Пьеры и Мари могут оказаться над рекой и задуматься, подобно мне, как же их угораздило вывалиться за спасительную перегородку. Какой долгий путь, думалось мне, я прошёл лишь для того, чтобы погибнуть.

А ведь правда, вспоминал я, поворачивая от реки к длинной улице, на которой мы жили, – правда, что мне хотелось иметь детей. И мне снова захотелось оказаться там, внутри, где светло и безопасно, где моя мужественность не вызывала бы сомнений, где я смотрел бы на жену, укладывающую спать моих детей. Мне хотелось такую же кровать и те же объятия ночью, захотелось проснуться утром, зная, где я нахожусь. Мне захотелось женщину, которая была бы для меня почвой под ногами – твёрдой, как сама земля, дающей мне силы к вечному обновлению. Так уже было однажды, было почти так. Я ещё мог всё вернуть, сделать реальностью. Нужно лишь краткое, резкое усилие для того, чтобы снова стать самим собой.

Идя по коридору, я увидел свет под нашей дверью. До того как я вставил ключ в замочную скважину, дверь открылась изнутри. Передо мной стоял Джованни с падающими на глаза волосами, смеющийся. В руке у него была рюмка с коньяком. Вначале меня поразило то, что казалось весёлым оживлением на его лице. Потом я увидел, что это было не веселье, а истерика и отчаяние.

Я начал спрашивать, что он делает дома, но он втянул меня в комнату, крепко обняв за шею одной рукой. Его била дрожь.

– Где ты был?

Я посмотрел на его лицо, слегка отстраняясь от него.

– Я искал тебя повсюду.

– Ты не пошёл на работу? – спросил я.

– Нет. Выпей лучше. Я купил бутылку коньяка, чтобы отпраздновать своё освобождение.

Он налил мне. Я чувствовал, что не в состоянии шевельнуться. Он подошёл и вложил рюмку мне в руку.

– Джованни, что случилось?

Он не ответил. Неожиданно он присел на край кровати, согнулся. Тогда я увидел, что он в бешенстве.

– Ils sont sales, les gens, tu sais! [115]

Он взглянул на меня снизу. Глаза у него были полны слёз.

– Они просто грязные, все они. Низкие, дешёвые и грязные.

Он поднял руку и потянул меня сесть рядом с ним на пол.

– Все, кроме тебя. Tous sauf toi. [116]

Он держал мою голову в своих руках. Никогда ещё нежность не вызывала во мне такого ужаса.

– Ne me laisse pas tomber, je t'en prie, [117] – сказал он и поцеловал меня в губы с какой-то настойчивой лаской.

Ещё не случалось, чтобы его прикосновение не вызвало во мне желания. Но теперь меня начало мутить от его горячего, сладкого дыхания. Я отстранился со всей возможной мягкостью и отпил коньяка.

– Джованни, скажи мне, пожалуйста, что случилось. В чём дело?

– Он уволил меня, Гийом. Il m'a mis à la porte. [118]

Он захохотал, вскочил и начал ходить взад и вперёд по крошечной комнате.

– Он сказал, чтобы я больше не показывался в его баре. Сказал, что я разбойник, вор и грязный уличный мальчишка и что я бегал за ним только для того (я бегал за ним), чтобы когда-нибудь ночью ограбить его. Après l'amour. Merde! [119]