Книга Бунт Афродиты. Tunc, страница 78 – Лоуренс Даррелл

Ну конечно, так обычно и было: кафе «Аржан», потом обратно сюда, на нежные учения, настолько теперь далёкие, что стоило немалых усилий воскресить в памяти беглую смену чувств на белом болезненном лице моей маленькой парижанки.

— Боже правый! — воскликнул я. Ворошить прошлое — дело не из обычных; никогда не знаешь, какой хлам обнаружишь — хлам, который хранится в человечёской памяти. Тонны старья, от которого избавляется одна-единственная жизнь, промелькнувших мыслей; но нет, кто-то всё записывает — когда случайное замечание, когда всю историю болезни. — Очень хорошо, — покорно согласился я. — Приходи и сыграй её.

Она сыграла её настолько убедительно, что на мгновение мне показалось, что глаза меня обманывают, — конечно, она не могла выглядеть в точности как Соланж, к тому же на тёррасе кафе даже в столь раннее время было немало молодых женщин — как дешёвых украшений на лотке уличного торговца. Но с другой стороны — Соланж! И только когда официант положил передо мной маленький клочок, оторванный от газеты, с выведенным на нём знаком вопроса, кивком головы показав на автора послания, Соланж вышла из могилы на тёплое весеннее солнце. Соланж в зеленовато-голубой, плохо скроенной юбке, сизо-серых поношенных туфлях, пожелтевшем плаще цвета старого манускрипта, дешёвые бусы, сумочка из крокодиловой кожи, розовато-лиловый берет. Она встала и пошла ко мне — то же густо набелённое лицо и чёрные круги подведённых глаз, та же вызывающая и одновременно неуверенная походка (Неуверенность в себе была до некоторой степени свойственна и самой Иоланте.) «Jesuislibre Monsieur» [78] . Среди тех стеснительных студентов: немцев, швейцарцев и американцев — монотонный и слабый жалобный голос, глубокая печаль прятались за вызывающе-развязной улыбкой.

— Иоланта, — воскликнул я, — этого ещё не хватало, ради всего святого!

Она рассмеялась знакомым задорным смехом и опустилась на плетёный стул рядом, положив на столик между нами сумочку. Хлопнув в ладоши, подозвала официанта и заказала coupe [79] своим удивительным серебристым голосом.

— Давай скажи, что я не умею играть. В «Таймс» так прямо и пишут.

Но я ещё не отошёл от потрясения, вызванного её блестящим перевоплощением в Соланж. Конечно, она была в парике — коротком и рыжеватом и с двумя мушками в уголках улыбающихся губ. Что и говорить, в таком виде её никогда бы не узнали.

— Видишь? — сказала она, беря меня под руку. — Так что мы можем спокойно поговорить. Расскажи мне всё, что произошло с тобой за это время.

Мне, может быть, стоило ответить, что произошло как будто много всякого, но ничего особенно катастрофического. Однако с чего начать? Я было попытался коротко изложить ей историю моей удачи — но многое ей и без того было известно. Она слушала внимательно, не перебивая, только время от времени кивала головой, словно мой рассказ подтверждал то, что она предвидела.

— Мы с тобой в одной лодке, — наконец сказала она. — Оба богаты, знамениты и больны.

— Больны, Иоланта?

— В моём случае — физически.

— А в моём?

— Ты избрал неверную дорогу — я знала это ещё тогда: твои карты всегда это показывали, и потом ты сам — ты всегда рассматривал реальных людей как своего рода иллюстрацию деятельности желез внутренней секреции.

Я чувствовала, что ты никогда не будешь свободен, и позже, когда услышала, что ты стал работать на мерлиновскую фирму, сердце моё сжалось. Я знаю, чего мне стоило освободиться от них. И знаю, что ты никогда такого не сделаешь.

— Почему я должен что-то делать? — резко сказал я. — Меня всё вполне устраивает. — Она взглянула на меня с тревогой, граничащей с отвращением; но потом лицо её изменилось. Она поняла, что я не говорю всей правды. — Всему, что я имею, я обязан «Мерлину», — нравоучительным тоном сказал я, и мне самому стало тошно от своих слов.

Тогда она засмеялась. Уф! Похоже, наш разговор пошёл не в ту сторону.

— Давай пройдёмся, — сказал я.

Когда мы проходили мимо кафе «Дом», она заставила меня заглянуть туда и посмотреть, нет ли мне послания от Соланж. И конечно же, оно там было, написанное на характерном корявом французском: оставила его там миссис Хенникер.

— Это уже слишком, — сказал я с вымученной любезностью. — Лучше, пожалуй, вернуться в гостиницу и…

На мгновение в её глазах мелькнула печаль и тут же спряталась за улыбкой. Снова взяв меня под руку, она зашагала в ногу со мной. Мы неторопливо прошли парк, разглядывая статуи и негромко разговаривая, — обитатели разных миров.

— Так значит, ты свободна, как ты это называешь? Что это значит для тебя, Иоланта?

— Всё — мне просто необходимо быть свободной. Но это стоило мне очень дорого. По сути, моя компания постоянно находится на грани банкротства — по милости Джулиана, разумеется. Для него нож острый видеть меня свободной.

— Ты знаешь Джулиана?

— Видела его однажды — мы обменялись с ним единственным взглядом, который я на всю жизнь запомнила. Я тогда поняла, что он любит меня, — но на свой извращённый лад, больше потому, что я не поддавалась ему, рвалась на свободу. На первые свои деньги я основала собственную фирму, сама выбирала себе роли. Джулиан попытался разорить нас, потому что — опять извращённость — единственный для него способ получить меня было сделать меня своей собственностью, иметь львиную долю в моём деле. — Она рассмеялась, без горечи, но грустно. — Если бы вы, мужчины, не угнетали женщин, где б вы были? — добавила она с улыбкой. — Но Джулиан давил столь странным образом, что я даже постаралась научиться его манере, чтобы потом применять самой.

— Как вы встретились?

— Мы не встречались; наши люди, занимавшиеся изучением зрительской аудитории, сказали, что среди моих фанатов есть такой, кто не пропустил ни одного моего фильма и смотрит их помногу раз. Они хотели рассказать об этом в газете, но владелец сказал журналисту, что Джулиан запретил писать об этом. Тогда они показали мне его на ярмарке.

Не знаю почему, но я почувствовал ревность.

Через Люксембургский сад, мимо детских песочниц и прочего, неторопливым шагом, влекомые неумолимо раскручивающейся нитью наших афинских воспоминаний. Многое было мне удивительно; это всё равно что наткнуться на связку писем, когда-то бегло просмотренных и засунутых в дальний угол, — а теперь, перечитывая, обнаруживать много такого, чего тогда не заметил. Например: «Потом я очень удивлялась своей уверенности, что люблю тебя. Конечно же, я тебя любила, но по одной-единственной причине. В конце концов, потому, что ты не понимал меня, и это позволило тебе занять такое место в моих мыслях — само твоё странное безразличие. Потому что ты мог быть объективным, невозмутимым и, как следствие, внимательным ко мне». (Ах, дорогая, это просто аппендикс любви.)