Онлайн книга «Любимая игра»
|
– Я не могу это с тобой делать. – Разве твои родители не уезжают? – Не в том дело. Вчера вечером у меня начались Праздники. Она с гордостью коснулась его руки. – О. – Знаешь, что это такое? – Конечно. Ни малейших догадок у него не было. – Но ведь все равно можно, разве нет? – Но теперь у меня могут быть дети. Мама вчера вечером мне все рассказала. И она все для меня приготовила, салфетки, мой собственный пояс, все. – Да ну? О чем она? Что за сверхъестественное препятствие его наслаждению? – Она мне рассказала все-все, прямо как камера. – Ты ей говорила про камеру? Ничему, никому в мире нельзя доверять. – Она обещала никому не рассказывать. – Это была тайна. – Ну, не грусти. Мы долго разговаривали. Я ей про нас тоже рассказала. Понимаешь, я теперь должна вести себя как леди. Девочки должны вести себя старше мальчиков. – Это кто грустит? Она откинулась на спинку скамейки и взяла его за руку. – Ты разве за меня не рад? – рассмеялась она. – Что у меня Праздники? Они у меня вот прямо сейчас! 18 Вскоре она глубоко погрузилась в церемонии ранней женственности. Вернулась из лагеря на полголовы выше Бривмана, груди выпирали даже из-под мешковатых свитеров. – Приветик, Лайза. – Здравствуй, Лоренс. Она встречалась с матерью в центре, летала в Нью-Йорк за одеждой. Одевалась с той аскетичностью, которая любую тринадцатилетнюю превращает в пикантную красотку. Никаких безобразных излишеств, к которым сейчас так склонны вестмаунтские евреи и гои. Прощай. Он смотрел, как она отходит от него, – не с грустью, но с изумлением. В пятнадцать она стала светской дамой со следами помады на губах, иногда ей позволялась сигарета. Он сидел в их прежнем окне и видел, как мальчишки постарше окликают ее из папашиных авто. Он поражался тому, что когда-то целовал эти губы, теперь сжимавшие сигареты. Он смотрел, как юноши в белых шарфах сопровождают ее к этим длинным машинам, смотрел, как она восседает, словно герцогиня в экипаже, пока они закрывают дверцу, проворно огибают капот и важно забираются на водительское сиденье, и ему приходилось убеждать себя в том, что он когда-то обладал частицей этой красоты и этого изящества. Эй, ты забыла один крошечный аромат на моем большом пальце. 19 Меховые перчатки в солярии. В определенные годы солярий – всего лишь балкон, примыкавший к задней стене дома, – использовался для хранения каких-то зимних вещей. Бривман, Кранц и Филип приходили в эту комнату просто так. Смотрели в окно на парк и теннисистов. Слышались размеренные стуки мячиков, скакавших туда-сюда, и истерическое жужжание мух, долбивших в оконное стекло. Отец Бривмана умер, отец Кранца по большей части отсутствовал, но филипов отец был строг. Он не разрешал Филипу носить прическу с большим коком спереди. Филипу приходилось зализывать его на черепе каким-то средством для волос из девятнадцатого века. В тот исторический день Филип осмотрелся и вот что нарыл: пару меховых перчаток. Он натянул одну, уселся на груду одеял. Бривман и Кранц, дети восприимчивые, поняли, что меховая перчатка не есть неотъемлемая часть действа. Все согласились, что пахнет она жавелевой водой [18] . Филип смыл ее в унитаз. – Католики считают, что это грех, – сообщил он. 20 Бривман и Шелл расположились у озера. Вечерний туман песчаными дюнами громоздился вдоль противоположного берега. Они лежали в двуспальном мешке у костра – горел плавник, который они собрали днем. Он хотел рассказать ей все. – Мне все еще хочется. – Мне тоже, – сказала она. – Я читал, Руссо до конца своей жизни был праведником. Наверное, некоторые творческие натуры таковы. Целый день работает, тренирует воображение, так что в нем ему уютнее всего. Ни одна телесная женщина не может подарить ему наслаждение, какое дарят его собственные творения. Шелл, пусть тебя не пугает то, что я говорю. – Но ведь это совершенно нас разделяет, нет? Крепко сжав друг другу руки, они смотрели на звезды в темной половине неба; едва видимые там, где яркая луна. Она сказала, что любит его. Посреди озера гагара лишилась рассудка. 21 После того выдающегося лета желтых платьев и зеленых штанов Лайза и Бривман встречались редко. Но однажды, зимой того же года, они боролись в снегу. Бривман видит этот эпизод в окружности – в какой-то черной кайме картинной рамы, отделяющей это событие от воспоминаний о ней. Это случилось после еврейской школы. Случилось так, что они пошли домой вместе. Они срйзали дорогу через парк. Почти полная луна посеребрила снег. Казалось, свет шел из-под снега. Когда они ботинками проламывали наст, снежная пудра под ним сверкала ярче. Они пытались идти по насту, не ломая его. Оба несли еврейские книжки, те главы Торы, которые в то время изучали. Ходьба по насту перетекла в другие соревнования: они кидались снежками, балансировали на льду, толкались и, наконец, затеяли настоящую дуэль, которая началась весело, а закончилась серьезной схваткой. Все случилось на склоне холма, возле шеренги тополей. Бривман вспоминает это, словно картину Брейгеля [19] : две обнявшиеся маленькие фигурки в неуклюжих одежках, а мы смотрим на их сдержанное сражение сквозь льдистые ветви. В какой-то момент Бривман понял, что выиграть ему не светит. Он пытался ее опрокинуть и не мог. Чувствовал, что скользит. Они по-прежнему держали еврейские книжки. Свои он уронил в отчаянной попытке наступления, но наступление провалилось, и он скатился вниз. Снег был не холодный. Лайза стояла над ним – странный женский триумф. Он съел немного снега. – И ты должен поцеловать Сидур [20] . |