Книга Из первых рук, страница 37 – Джойс Кэри

— Массовое производство, и выбирайте, что вам по вкусу, а добродетели нам и даром не надо.

— Слава Богу, у меня есть гордость.

— Ну, гордость помогает тебе держать прямо спину, но вряд ли греет кишки.

— Кто вам сказал, что мне холодно?

Хиксон живет на Портлэнд-плейс возле Риджентс-парка. Коукер позвонила, и я сказал:

— На твою ответственность, Коукер. Я умываю руки.

— Хорошо, на мою ответственность.

Слуга в синей ливрее открыл дверь и провел нас в небольшую комнату, уставленную безделушками. Чего там только не было! Видно, Хиксону осталось одно — коллекционировать или пить. Слуга вышел.

— Кто это? — спросила Коукер.

— Дворецкий. Всегда в синей ливрее.

— Откуда мне знать, что он не джентльмен.

— Ниоткуда... Погляди-ка на это. — И я показал ей крошечные японские нэцкэ {21} на каминной доске, настоящие старинные нэцкэ. Из дерева и кости, с морщинками на подошвах ног.

— Увеличь их в пятьдесят раз, и это будут колоссы. Монументальная работа. А посмотри на детали.

— Слишком иностранные, на мой вкус.

— Потому-то они и нравятся Хиксону. У него тоже нет никакого воображения.

— А для чего они?

— Для воображения.

— Жаль мне девушку, которой приходится вытирать здесь пыль.

— И мне тоже, если у нее не больше воображения, чем у тебя.

Коукер ничего не ответила. Она прихорашивалась, ожидая Хиксона: одернула пальто, поглядела сзади на чулки — не сдвинулись ли швы. Полюбовалась ими. Настоящий шелк. Коукер очень щепетильна в отношении чулок.

Ибо Вечность влюблена в творения Времени.

— Что это вы делаете? — сказала Коукер, оборачиваясь. Она гляделась в зеркало уже несколько минут.

— Ничего.

— Выньте эти штуки из кармана. Старый дурак. Хотите получить пять лет?

Я вынул нэцкэ и поставил на каминную полочку. Все, кроме самых лучших; все равно Хикки не в состоянии их оценить.

Тут дворецкий распахнул двери в соседнюю комнату и пригласил нас войти. Большая гостиная. И прямо посредине стены моя картина: Сара, освещенная солнцем, стоит возле низкой ванны. Правая нога на стуле. Вытирает лодыжку зеленым полотенцем. На спине и бедрах — решетка оконного переплета. Крест-накрест. Массивная, как каменная глыба, и вся на свету, никаких теней, никаких полутонов. Восемь на пять. Я не видел ее пятнадцать лет, и она чуть не сшибла меня с ног.

— Посмотри на это, — сказал я Коукер. — Куда вашему Рубенсу, куда Ренуару?

— Кто это нарисовал?

— Я.

— Кто это, неужели та Сара Манди?

— Не все ли равно?

— Как ей только не стыдно? Совсем без ничего! Да еще такая тумба. Фу, гадость.

— Это работа гения. Она стоит пятьдесят тысяч фунтов. Она стоит всех сокровищ мира, потому что она единственная в своем роде; Хиксон сам это прекрасно знает. А может, кто-нибудь сказал ему об этом. Он повесил ее на почетное место. Посредине стены, между Гойей и Тьеполо. Лучшее освещение в комнате. А рама. Погляди на раму, Коуки. Будь я проклят, если это не старинная испанская рама. На что поспорим?

— Я в рамах не разбираюсь, — сказала Коукер.

Она пощупала портьеры, потрогала обивку на креслах. Как все посетители, для которых пишут «руками не трогать». С таким же успехом можно просить женщину не смотреть. У женщин три набора глаз. В пальцах — для занавесей и прочих материй. На затылке — для прически. И по всему телу — для прочих женщин. Глаза на лице служат им просто для украшения. Накиньте на глаза семнадцатилетней девице самую плотную вуаль, — и она учует другую женщину через две двери и кирпичную стену. У нее для этого есть самые разные органы чувств: в коже, которая сразу меняет цвет, в груди, которую начинает покалывать, в мозгу, который принимается работать в самых невероятных направлениях и с самой невероятной быстротой.

— Ты рассмотрела мою картину, Коуки?

— Я смотрю на нее, — сказала Коукер, тыча пальцем в гобеленовое кресло. — Ну и старье, протерлось до нитки.

— А раму? Посмотри.

Я подошел к картине, вынул перочинный нож и вонзил острие в раму.

— Ну, что я говорил? — Мой нож повис на острие. — Это тебе не фанеровка, а настоящее резное дерево. И Хиксон отдавал ее пригнать по размеру. Ты только посмотри. Здесь вставлен кусок. Хиксон порядком повозился с моей картиной.

Коукер отвернула угол ковра.

— Ручная работа. Ничего не скажешь.

Я дал ей пинка так, что она подскочила. Но увидела, что это был дружеский привет.

— Вы чего?

— Посмотри на мою картину, Коуки. Я все это сделал своими руками.

— Я уже видела.

— Нет, не видела. Даже не подумала взглянуть.

— Нет, подумала. Я подумала, что давать пятьдесят тысяч фунтов за жирную шлюху в чем мать родила — просто стыд и срам. Посидел бы мистер Хиксон хоть пять минуток у нас на кухне, поговорил бы с нашими девушками. Хотя бы с Нелли Мэзерс; у нее пятеро детишек мал мала меньше, а муженек сбежал с девчонкой, которая продает билеты на футбольную лотерею. Думает — сорвет самый большой выигрыш.

— Это не жирная шлюха, Коуки. Это картина. Картина гения.

— Грязная картина, если вы хотите знать мое мнение! Была бы это открытка, и попробуй какой-нибудь бедолага продать ее из-под полы — получил бы две недели.

— У тебя грязные мысли, Коуки.

— Значит, по-вашему, все равно, что нарисовать голую бабу, что стул или букет цветов?

— Нет, эта картина стоит куда выше. В ней воплощена Женщина.

— Шлюха.

— Нет, женщина, каждая женщина, жившая на свете.

— Одну можете сбросить со счетов.

— Ты не понимаешь, что такое картина, Коуки.

— Зато я понимаю, что это такое. Шпанская мушка для старых миллионеров. За пятьдесят тысяч кругляшей.

А у меня голова рвалась с плеч, словно пробка от шампанского. Еще немного — и потеряю ее. Я шлепнул себя по макушке и взял Коукер за руку.

— Ты мой друг, Коуки, и я скажу тебе то, чего еще никому не говорил.

— Ну да, что вы гений. Это я уже слышала.

— Нет, я тебе открою секрет. Я никому не рассказываю секретов, потому что они возвращаются обратно, как бумеранг, и бьют тебя по спине. Но это — правда.

— А раньше вы никогда не говорили правды?