Книга Двуликий любовник, страница 14 – Хуан Марсе

В миг наивысшего блаженства он внезапно увидел свое отражение в стеклянном глазу медведя. Сквозь аромат йогурта, исходивший от шелковых уст сеньо­ры Гризельды, пробивался едва ощутимый привкус ни­котина.

14

Маресу пришлось вызвать лифт и притвориться, что он спускается на улицу, — вдова смотрела ему вслед из-за приоткрытой двери и махала на прощанье полнень­кой ручкой. Халат на бедрах все еще был приоткрыт. Не выходя из лифта, он снова поднялся на 12-й этаж и неслышно скользнул к двери. Он чувствовал, как не­удержимо росло его отчаяние. Дома он неторопливо снимал перед зеркалом наряд, пропитанный чужой страстью и чужим потом. Мгновение спустя на него снова смотрела жалкая и растерянная рожа Мареса.

— Ты скотина. Бедная женщина, — пробормотал он. — А что? Мы никому ничего плохого не делаем. — Он сорвал с глаза повязку. — И не впутывай меня в это дерьмо, проклятый чарнего, ведь это был ты. А у нее нежная кожа и большое сердце...

Все тело ломило, и он сразу лег в постель. Пока он засыпал, его преследовал стеклянный глаз плюшевого медведя. Но вот сон наполнился крепким запахом бриллиантина, и он снова увидел своего ночного гос­тя, сидящего нога на ногу на краешке кровати со шля­пой на коленях. Лежа на спине, Марес приподнялся.

Он не стал зажигать свет на ночном столике, все и так было отчетливо видно. Разодетый как обычно, чарнего ласково потрепал руки Мареса, сложенные поверх одеяла, и спросил:

— Ну что? Готов или нет?

— Опять ты за свое?

— Мы же попробовали с твоей соседкой, по-моему, отлично получилось. Ты и представить себе не мог.

— Моя соседка слепа как крот, и к тому же одино­кая, горемыка.

— Все мы здесь одинокие горемыки.

— Говорю тебе, не выйдет. Даже просто как шутка.

— Ну, ну!.. Значит, тебе хватает ее голоса по теле­фону?

— Ничего мне не хватает. Моя боль неизлечима.

— Веселей, парень, выше голову! Она давным-давно ждет такого как я. — И он улыбнулся, уставившись куда-то в пустоту, быть может, в неведомое будущее, словно позируя фотографу. — Посмотри на меня, сам убе­дишься.

Марес внимательно оглядел его. На левом глазу Фанеки чернела повязка, волосы, густо намазанные брил­лиантином, благоухали. Он по-прежнему был в корич­невом в полоску костюме, обтягивающем его статную фигуру. Костюм сидел превосходно. Внизу на улице раздался звонкий щелчок, словно вдребезги разбилось блюдце.

— Что это? — удивился Фанека.

— Плитки от стен отваливаются. Дом рушится, как и моя жизнь. Ну да ничего, ведь это всего лишь сон, а во сне плитки никого не убивают...

— Давай просыпайся, доходяга.

— Мне никогда не снилось, что я просыпаюсь.

— Скоро вся твоя чертова жизнь изменится, — хрипло прошептал Фанека в темноте. — Положись на меня.

— Уходи, — сказал Марес. — Я уже вижу другой сон.

Действительно, вокруг все расплывалось и теряло очертания. Марес погружался в пустоту, не переставая думать о Фанеке и все еще видя его перед собой. Да уж, это фрукт, каких поискать: ловкий и предприимчивый, отважный и лживый. Отчаянный приятель, способный сделать то, на что ты сам не решишься никогда в жиз­ни, который сыграет вместо тебя и выиграет.

Раздумья и переживания Мареса постепенно остав­ляли Фанеку, который с любопытством и покорностью следил за своим неуклонным исчезновением. «Видишь, дружище Марес, — произнес он, — я покидаю твой сон и возвращаюсь в свой собственный». Вместе обдумав напоследок эту общую мысль, они погрузились в глубо­чайшую и головокружительную пучину сна.

15

Вскоре наступила неделя карнавала, и беспокойство Мареса возросло. Закончив рабочий день, он уже не шел домой, а заходил с аккордеоном через плечо в ка­кой-нибудь бар в Равале, заказывал стакан вина с бутер­бродом и подолгу сидел, охваченный глубокой тоской.

Иногда, зайдя в уборную, он рассматривал свое от­ражение в зеркале и думал: «В этом безумном городе лицемерия и притворства все, что остается беспомощ­ному человеку, — это почаще смотреть на себя в зерка­ло, чтобы вовремя избежать сюрпризов...» Кто-то — он не знал, кто именно, — всюду следовал за ним по пятам.

Во вторник вечером, накануне карнавальной ночи Марес и Серафин сидели за стойкой в баре, попивая белое вино. На улице было довольно прохладно. Сера­фин вырядился чистильщиком обуви с Рамблы; в пра­вой руке он держал саквояж с гуталином и щетками. Его левый глаз закрывала одолженная у Мареса черная повязка, на голове красовался пышный иссиня-черный парик, на скулах были приклеены бакенбарды, над верхней губой — накладные усики. «Словно ребе­нок, переодетый стариком», — подумал Марес.

В бар вошла Ольга, кузина Серафина и чмокнула горбуна в щеку.

— Серафин, солнышко мое, какой у тебя чудный ко­стюм!

— Нравится?

— Замечательный, честное слово.

Она поправила ему усы и снова поцеловала. На ней была потертая меховая жакетка, чуть заметно пахну­щая карамелью, и зеленая юбка с разрезом на бедре. Всего пять минут назад Ольга, низенькая и толстоза­дая, с кошачьим личиком, торговалась с клиентом пе­ред рестораном «Амая». Она присела к ним за стойку, но пить ничего не стала. В этот вечер Ольга с Серафином собирались поужинать вместе, а потом Ольга обе­щала повести кузена на маскарад, который затеяла у себя дома Росарио, ее подруга.

— Я ведь говорила тебе, что все будет как в сказке, — сказала она, похлопывая горб Серафина, — вспом­нишь еще эту ночку и свою кузину Ольгу.

Перспектива провести вечер в обществе Серафина явно не слишком вдохновляла ее. Она поглядывала на Мареса с подозрением, боясь, что он тоже увяжется за ними. Услышав, что у Мареса другие планы, она немно­го успокоилась, но, окинув краешком глаза Серафина с головы до ног, поморщилась. Видя это, Марес огорчил­ся. Вдруг Ольга вскочила, выругалась и хлопнула себя по лбу: «Черт, вот дурная башка!» Она торопливо объ­яснила, что ей немедленно надо вернуть долг одной приятельнице, а она, видите ли, совсем об этом поза­была. Соскочив с табурета, Ольга еще раз чмокнула Се­рафина в накладные бакенбарды, сказала, что вернется через десять минут, и исчезла.

16

Не выпуская из рук саквояжа, Серафин вышел на улицу, сплюнул и стал смотреть, не появится ли Ольга. В глу­бине души он прекрасно знал, что та не вернется. Ни одна из женщин, которые изредка появлялись в его жизни, ни разу не поступила с ним по-человечески, чем же отличалась от них его кузина, уличная шлюха? Со стороны порта послышалась разудалая карнаваль­ная музыка. Серафин облизнул обметанные лихорад­кой губы. Его добродушное и беззаботное детское ли­чико сжалось в болезненную гримасу. Днем накануне карнавала он продавал лотерейные билеты на Рамбле от Лицео до памятника Колумбу. Сейчас вверх по Рам­бле ползли карнавальные повозки, шли ряженые в ма­сках из папье-маше, музыканты, балансируя на ходу­лях, играли на скрипках. Приподняв большим пальцем повязку на правом глазу, Серафин напряженно вгляды­вался в сутолоку на Пла-де-Букерия, изучая поток лю­дей, текущий по улице Сант-Пау. «Не придет она», — бормотал он осипшим голосом.