Книга Дела семейные, страница 95 – Рохинтон Мистри

Нариман застонал во сне, прерывая размышления Йезада. Он подошел к дивану.

— Все в порядке, чиф, — коснулся он плеча Наримана. — Я рядом сижу.

Возвратился к своей чашке без уверенности в том, что Нариман слышал его. Странное путешествие — движение к смерти. Как знать, сколько еще остается чифу… год, два? Но Роксана права: помогать старшим на этом пути — единственный способ понять, что это за путь. Штука в том, чтобы помнить это, когда придет твой час…

Как знать, запомнит ли он? Какое безумие заставляет молодых — и даже пожилых — думать, будто они бессмертны? Насколько лучше бы им жилось, если бы они помнили о конце. Если каждый день носить с собой свою смерть, трудно будет растрачивать время на вражду, на злость и горечь, на второстепенности. Вот в чем секрет: помнить о своей смерти, чтобы не допускать в жизни глупости и уродства.

Он бесшумно отодвинул стул и понес чашку с блюдцем на кухню. Вымыл их, вытер руки и вернулся к Нариману. Занятно, думал он, если долго знаешь человека, он может вызывать у тебя самые разные эмоции, всевозможные реакции: зависть, восторг, жалость, раздражение, бешенство, нежность, ревность, любовь, отвращение. Но в конце все люди нуждаются в сострадании, все мы без исключения… Если с самого начала понимать это, насколько меньше было бы боли, горя и страданий…

Стоны с дивана стали громче. Он опять поднялся на ноги и подошел к Нариману, тронул его за плечо. Должен же быть какой-то способ помочь чифу.

Ответ простой: раздобыть денег ему на лекарства — а у него нет денег. Все сводится к деньгам, всегда и все.

Этот конверт в его рабочем столе уже больше недели лежит без всякой пользы, ожидая, когда придут за деньгами выдуманные эмиссары Шив Сены, пока Капур занимается своими Санта-Клаусами. Рождество совсем скоро. Вот хватило бы у него пороху потратить деньги из конверта… чем ожидать — чего?

То он ожидал исполнения снов Вили и выигрыша в лотерее. Теперь ожидает прибавки, обещанной Капуром. Ожидал, когда срастется кость в лодыжке Наримана, когда починят потолок, когда актеры добьются эпифании.

Достаточно долго, решил он. В конечном счете он только на себя может полагаться. И на храм огня — его убежище в этом бессмысленном мире.

КОСТЮМ САНТА-КЛАУСА доставили к полудню двадцать третьего. Капур нарядился, чтобы Йезад и Хусайн посмотрели, как он выглядит.

— Очень красиво, сахиб, — с нескрываемым удовольствием всплеснул руками Хусайн. — Лал, красный, очень вам идет!

Капур ждал оценки Йезада, молча смотревшего на дешевый пояс из черной синтетики, на сапоги из вонючей пластмассы, вроде тех, в которые обряжали Мурада и Джехангира в сезон дождей, пока дети не взбунтовались.

— В целом очень даже неплохо, — заключил он, — только живота у вас нет.

Порывшись в товарах, они соорудили живот из наколенников подросткового размера и боксерских перчаток. После этого Капур не мог не примерить и белую бороду с усами, от которых Хусайн даже попятился. Йезаду он шепнул, что они придают сахибу слишком свирепый вид.

— Хо-хо-хо, — завел Капур, размахивая руками, чтобы звенели бубенчики на запястьях.

— Отчего сахиб кричит, будто ему больно? — тихонько спросил Хусайн.

Йезад прыснул. Капур спросил, что его так насмешило, а услышав ответ, и сам расхохотался, чем привел в полное недоумение Хусайна.

— Аре, Хусайн-миян, это не от боли, это веселый смех Санта-Клауса!

Хусайн, похоже, не поверил, но счел за благо промолчать.

После обеда он пошел в кондитерскую за сладостями, заказанными днем раньше.

Капур, так и не сняв с себя одеяние Санта-Клауса, подошел к Йезаду, всматриваясь в его лицо:

— Темные круги под глазами. Похоже, вы плохо спите.

— Из-за тестя. Он временно живет у нас. Во сне то разговаривает, то стонет.

Помедлив, Йезад решился идти дальше, воспользоваться случаем подтолкнуть, как говорит Вилас, Капура.

— Да и мысли о Шив Сене не дают заснуть.

— Расслабьтесь, Йезад. Меня озарило прошлой ночью. Я пересмотрел ситуацию.

У Йезада подпрыгнуло сердце. Неужели актерские штучки все-таки приносят плоды?

— Я сделал важный вывод, — начал Капур. — Бомбей есть нечто большее, чем город. Бомбей — это религия.

— Повысили Бомбей в чине? Раньше вы называли Бомбей прекрасной женщиной.

Капур, смеясь, расчистил уголок Йезадова стола, чтобы присесть.

— Бомбей остался прекрасной женщиной. Только она постарела. И если она сумела смириться со своими морщинами, принять их с достоинством и самообладанием, то так должен поступить и я. Ибо в принятии есть своя красота. Это и будет моей холистической позицией.

«Больше похожей на холистическую кашу в голове», — подумал Йезад.

— И вы ничего не собираетесь делать с проблемами города?

— Нет. Все изъяны ее красоты — трущобы, забитые водостоки, преступность, коррумпированные политики, все…

— Минутку, мистер Капур. Я не думаю, что преступность или коррупцию можно называть изъянами. Это скорее раковая опухоль. А когда организм поражен раком, то с ним нужно бороться, черт побери!

— Не при холистическом подходе. Ненависть к болезни, борьба с ней агрессивными методами — это пустое. С холистической позиции, вы должны любовью и добротой убедить опухоль изменить злокачественный характер на доброкачественный.

— А если рак не станет слушать? — не без злости поинтересовался Йезад. — Тогда он убьет прекрасную женщину, так?

— Вы слишком буквально понимаете мою метафору с прекрасной женщиной, — укорил его Капур.

— Разве? Я старался быть последовательным. Молодой Бомбей с ваших фотографий, Бомбей стареющий и раковая опухоль…

— Хорошо, оставим прекрасную женщину, — довольно раздраженно остановил его Капур. — Я ведь сказал, что Бомбей есть нечто вроде религии. Мне кажется, эта религия близка к индуизму.

— А это как у вас получилось?

— Индуизм есть религия всеприемлющая, согласны? Я имею в виду не фундаменталистов, не фанатиков, поджигающих мечети, а подлинный индуизм, тысячелетиями питавший собой эту страну, приемля все веры, верования, догматы и теологии, ничем не ущемляя их. А иногда индуизм потихоньку вбирает их в себя. Даже ложные боги приемлются и обращаются в истинных, дополняя собой миллионы уже существующих.

Точно так же Бомбей готов всех принять. Мигранты, бизнесмены, извращенцы, политики, святые, игроки, нищие — откуда бы они ни явились, из какой касты или класса, город приемлет всех и обращает в бомбейцев. Так кто я такой, чтобы рассуждать, кто тут истинный бомбеец, а кто нет? Джаната партия — о’кей, Шив Сена не о’кей, секуляризм — хорошо, религиозная исключительность — плохо, партия БДП неприемлема, а Конгресс — меньшее зло? Не нам судить. Бомбей каждому распахивает свои объятия. Что нам представляется упадком, есть на самом деле зрелость города, его верность своей сущностно сложной природе. Как я могу оспоривать его Zeitgeist? Если это его эпоха хаоса, как я могу требовать Золотую эпоху гармонии? Как может править закон и демократия, если город переживает в час до миллиона мятежей?