Онлайн книга «Обратная перспектива»
|
Уход его из южнорусской школы можно объяснить по-разному. Я не собираюсь этого делать — на то есть искусствоведы. Хотя, если человек стал легендой — так ли уж важно, что он делает и как… Знаю только, как обидно бывает художнику, когда его хвалят за пустяки и не замечают главного. Знаю только, что многочисленные обнажёнки и рыбки — тема неприкаянности и сиротства…» «Ерунда какая-то, — остановился Карл. — Что-то среднее между предисловием и некрологом. Ладно, потом разберёмся. Поехали дальше». Зазвонил телефон. Ну что ж, вовремя. Надо прерваться и покурить. Карл вышел в кухню, поднял трубку. Вкрадчивый голос Будякова заворковал: — Как жив? Что делаешь? — Да вот, представляешь… Впервые за два… нет, три года сел за стол, — Карл вдруг осёкся и насторожился: — А что? — А то, — торжественно, как приговор, объявил Будяков, — пора водку пить! — С чего это? — А с того, что я сегодня рано освободился, и через час буду у тебя. — Будяков, помилуй, — взмолился Карл и посмотрел на часы. — Половина двенадцатого! Можешь хотя бы после трёх?.. Поезжай домой, пообедай, отдохни… — Нет, — отрезал Будяков, — я из дома уже не выберусь, на ночь глядя. Я ведь ложусь в девять. «Да хоть в пять», — досадовал Карл, но отказать не смог — одинокий человек, под семьдесят, рвётся к тебе, значит, надо. Другой бы порадовался… — Что ж ты девушкам спать не даёшь, падла, — вздохнул Карл. — Давай, жду. Только говна не бери. — Га-га-га, — загоготало в трубке. — Иду. Лет тридцать назад Будяков был здоровым дядькой, волосатым и спортивным, жизнерадостным до недоумения, гоготал, читал умные книги и ухаживал за барышнями, осторожно, но наверняка. Он не любил ошибаться, ошибка могла стоить ему личной свободы. Жил с мамой, работал инженером, а по выходным регулярно писал стихи. Борис Слуцкий назвал его поэтом выходного дня. Стихи по выходным получались всякие, — иногда радовали, иногда — слушать было неловко, читал он их честно и охотно, приговора не боялся. Суровые друзья его щадили — он охотно давал взаймы. К пятидесяти годам Будяков внезапно бросил свой НИИ и ушёл в трубочисты. Ему даже не поверили поначалу — что за Андерсен, — но оказалось — правда, в старых домах отопление какое-то специальное… Так или иначе, но хорошие строчки стали появляться чаще, а сам Будяков стал симпатичнее. А теперь и вовсе прелесть — лысый, с тяжёлой бородой, с палкой в руке, согбенный и весёлый, он походил на крупного гнома или самодельного Санта-Клауса. Карл с сожалением посмотрел на исписанную страницу — зацепиться не получилось, ну ничего, лиха беда начало, снимем стресс, а завтра… Он представил себе завтрашнее похмелье, передёрнул плечами и пошёл резать сало. Будяков принёс серенький тонкий журнал — издание еврейского культурного центра. — Смотри, целую подборку напечатали. Вот. Карл полистал страницы. — А кто такой Шумихер? — Это я, я Шумихер, — радостно тыкал в себя пальцем Будяков. — Я — Шумихер по маме! — Жидовская ты морда, — умилился Карл. — И где же твоя водка? Будяков суетливо достал из сумки бутылку «Столичной», с потёртой советской этикеткой. — Что, из подарочного фонда? Образца тысяча девятьсот восемьдесят шестого года? — Нет, ей Богу, — забожился Шумихер, — только что купил! — И где ты их находишь… Небось, рублей за девяносто? — Обижаешь… восемьдесят семь. Ну, со свиданьицем, — Будяков истово чокнулся и опрокинул рюмку в мягкий рот. — Господи, хорошо-то как… Сегодня, между прочим, праздник: Вера, Надежда, Любовь. И мать их Софья. — А тебе, Шумихер, что за дело? — Да ничего… Я хожу в церковь довольно часто. Свечку ставлю. По маме, по… — А в синагогу? — И в синагогу. За мацой — святое дело. Слушай-кась. Давай я тебе стишок прочитаю… — Тебе скоро семьдесят, а ты всё стихи пишешь. Как тебе не стыдно? Стихи были хорошие. Что-то про дедушку Моисея, который стучал посохом по паркету, а маленький мальчик, лирический герой, боялся, что хлынет вода из-под посоха и зальёт нижнюю квартиру. Хорошие, но… — Слушай, а откуда у тебя советский киндер в сороковые годы знает Библию? — Как откуда? Ну, я же знаю… Это художественная правда. — Никакая не правда, никакая не художественная. Самая обыкновенная подтасовка. А вообще, ты кто? Русский поэт, или, может быть, еврейский? — Га-га-га!.. Какая разница! Крыть было нечем. — Я понял, — сказал Карл, разливая по рюмкам. — Когда тебя не печатают — ты русский поэт, а когда… Зазвонил телефон. — Карлик, — сказала Таня, — я у Кати. Буду поздно. Что с голосом? Ты здоров? — Танечка, у нас Будяков! — радостно, как с Новым годом, поздравил её Карл. — Он теперь Шумихер! — А, понятно… Ничего не понимаю… Пока. Привет Будякову. — Скажи мне, Шумихер, любимец богов, — приставал Карл, — кто ты есть на самом деле?.. — Да никто. Трубочист. Устал я. Вот интересно: если б тебе дали возможность прожить ещё одну жизнь? Ты бы как… Карл вспомнил серые промозглые семидесятые, хамство, демагогию, нищету, высокие слова «коллектив», «дисциплина» и поёжился. Но ведь было и другое… — Да, пожалуй, так же. Только сначала взял бы отпуск лет на двести… — А я, — мечтательно сказал Будяков, — жил бы в Индии… — Так ты ещё и ариец? Никак не пойму — придурок ты или мудрец? — Га-га-га… Какая разница! Что-то я, Карлуша, с тобой всё время напиваюсь. Побляду я. — И не надоело? Я эту хохмочку слышу уже лет тридцать. — Га-га-га… Ну и что? — Ничего. А только ты ведёшь себя кое-как. Сам совратил, а сам в кусты? У меня есть заначка. Грамм триста. Танечка на компресс держит. — Какой компресс? — Не знаю. Видимо, сейчас тот самый случай. — Тебе хорошо, ты будешь спать, сколько захочешь, а мне вставать на рассвете… — Пей, сволочь! Когда Будяков ушёл, Карл первым делом вытер лужицы со стола, смёл крошки. — Терпеть не могу богему, — бормотал он. От компресса осталось рюмки на три. Или четыре. «Вера, Надежда, Любовь, — вспомнил Карл. — Надо звонить, поздравлять». Давно никому не звонивший, он слегка протрезвел от такого решения. Нашёл старую книжку с номерами телефонов и стал листать. — Вера? Здравствуйте. Это некий… Что, узнали? Значит, не быть мне богатым. Ну и хорошо. Это я вас с ангелом поздравляю. Куда пропал? Это вы куда-то пропадаете. То вас нет, то вам не до меня… Я-то помню. Точнее не вас, а о вас. О вашем существовании. Что? Иногда греет, иногда мешает. Увидимся? Конечно… |