Книга Время неприкаянных, страница 52 – Эли Визель

Однажды он рассказал им историю Хуана:

— У меня был приятель Хуан, антифашист, как и я. Но выше меня ростом. Настоящий великан. Вообще-то мы оба были скорее анархистами. Что вы хотите, нам претила власть, какой бы она ни была, — нас от нее воротило. Своими учителями мы считали Нечаева и Бакунина. Мы перед ними преклонялись, нам хотелось жить и умирать, сражаться и любить на пределе. Угрюмых рож в своих рядах мы не терпели. Этого и не могли простить нам сталинские коммунисты, напрочь лишенные чувства юмора. Стоило лишь поглядеть на них: убийственно серьезные с утра до вечера, тупо и бездарно серьезные. Безмолвные, тоскливые, они испытывали отвращение к жизни — даже если пели и плясали, провозглашая вечную славу великой советской отчизне. Прямо не знаю, как они занимались любовью. Когда франкисты нас схватили, мы сумели сбежать в первую же ночь. Охранник услышал, как мы смеемся, и захотел узнать, что это на нас нашло. А мы сразу присмирели. Он подошел поближе и сам начал смеяться. И так хохотал, что уже ничего не замечал. Тут мы и набросились. Разоружили, связали, сунули в рот кляп. И все это смеясь. Но он уже не смеялся.

Ева поцеловала его в щеку.

— Браво, Диего! Мне опять захотелось быть там, больше, чем когда-либо. — Затем, став серьезной, она добавила: — Я спрашиваю себя, что бы я делала, но ответа не знаю.

— Зато я знаю, — объявил Диего. — Ты бы смеялась вместе с нами.

Ева повернулась к нему:

— А Хуан, что с ним стало?

Лицо Диего окаменело.

— Я не хочу говорить об этом, — сказал он сквозь зубы, хриплым голосом.

— Ну же, Диего, — не отступала Ева.

— Хуан, — сказал Диего.

И повторил: «Хуан». Потом произнес:

— Хуан умер.

— Когда?

— Не в тот раз, — ответил Диего. — Позже.

Взгляд Евы стал пронизывающим.

— Хуана пытали и убили, — сказал Диего свистящим шепотом. — Казнили. Не франкисты. С ним расправились наши тупые боевые товарищи. Коммунисты. По приказу из Москвы.

Ева взяла его за руку и долго не отпускала.

— Мне так больно за тебя, Диего.

Маленький испанец передернулся:

— Я же тебе говорил: помереть со смеху можно.

Ева проводила много времени в маленькой группе апатридов. Она находила атмосферу в ней живительной, а бывших беженцев считала интересными людьми, отвергающими низкие условности общественной жизни. Неисправимый шутник Яша потешал ее забавными историями о ГУЛАГе, а Болек, которого она знала давно, стал ее другом — с ним она делилась всем. С Яшей ее сближала также любовь к кошкам. Яшиного кота звали Миша: этот умный проворный зверек играл так, что казалось, будто у него с хозяином совершенно одинаковое чувство юмора. Нужно было видеть сияющее лицо Яши, когда Миша с урчанием вылизывал ему щеки.

— Знаешь, Яша, — сказала однажды Ева полушутливым, полусерьезным тоном, — если бы ты любил женщин так же, как этого котика, они все были бы твои.

— Они и так мои, — ответил Яша. — Благодаря кошкам.

Он был убежден, что в Мише обрел новое воплощение средневековый шут, карлик по прозвищу Шрулик-Великан, который обладал даром возвеселять печальные сердца.

С некоторых пор Ева уделяла особое внимание Болеку. Она угадывала в нем какую-то тайну, и это ее очень интриговало.

— Он чист, — объяснила она Гамлиэлю, — но его что-то гложет.

— Он из тех, кто ищет самого себя, — ответил Гамлиэль, — только не самом себе, а в других.

Однако Болек удивлял их своим спокойствием в безмятежном состоянии духа и унынием в часы депрессии. Часто он воодушевлялся, и энергия била в нем через край. Гамлиэль напомнил, как счастливо он живет с Ноэми и с какой горделивой радостью говорит о Лие, их единственной дочери.

— Это верно, — признала Ева. — Но все же… Может быть, у него есть любовница?

Гамлиэль засмеялся:

— Нет. Только не у него. Он очень влюбчив, но никогда не заходит далеко.

— Проблемы со здоровьем?

— Нет. Во всяком случае, я так не думаю.

— Денежные затруднения?

— Тоже нет.

— И все же, — настойчиво повторила Ева, — интуиция редко меня обманывает. Я умею читать лица, разгадывать их. Если у кого-то есть на сердце тайна, я это чувствую.

Но Болек сам поведал ей о своей драме в тот день, когда она пригласила его пообедать в ресторане. Он зашел за ней в ее квартиру, где каждая вещь свидетельствовала о роскоши и вместе с тем о строгом утонченном вкусе. Гамлиэля не было. Она предложила ему выпить. Сидя в гостиной перед шахматной доской, где были расставлены фигуры незаконченной партии, они непринужденно болтали о пустяках. Внезапно Ева наклонилась вперед и пристально взглянула ему в лицо.

— У нас есть полчаса перед выходом, когда поговорим, до или после?

— Почему бы и не сейчас, — ответил ничего не подозревающий Болек.

— Прекрасно.

Ева глубоко вздохнула, словно собираясь с силами.

— Слушай, Болек, и не перебивай, — начала она тоном, которому умела придавать убедительность, приводившую в смятение, — позволь мне высказать то, что тебя, возможно, обидит. У тебя есть верные друзья, и ты им очень дорог. Что до меня, я думаю, мы близки с тобой, как никогда. Ведь я люблю тебя, ты сам знаешь. Наш разговор лишний раз это доказывает. — Она сделала паузу. — Ты можешь ломать комедию с другими, но не со мной.

— Почему ты говоришь…

— Я просила тебя помолчать. Ты будешь задавать вопросы потом. Я кое-что подозреваю, хотя точно не знаю. Подобно всем, ты носишь маску, и я хочу сорвать ее. Тебе больно? Полагаю, да. Но почему ты скрываешь свою боль от тех, кто окружает тебя? Не пытайся уверить меня, что я ошибаюсь. Боль мне хорошо знакома. Как и потребность утаить ее.

Болек напрягся, устремил на нее взгляд, не пытаясь отвести глаз. Потом внезапно его прорвало.

— Ева… Ты потрясающая, — сказал он глухим голосом, внезапно утеряв всегда присущий ему дар четкой речи. — Воистину… Проницательна… Все видишь… Как тебе удается… Ты одна на свете… Ты одна почувствовала… догадалась… Даже близкие люди, даже Гамлиэль, никто не знает… И Ноэми тоже… Я хочу сказать, она знает не все… Так лучше для нее… Я — другое дело… После войны… Зачем огорчать ее? Да и все равно, она ничего не смогла бы сделать. Я знаю, что в какой-то мере отстранил ее… Это несправедливо… В общем, я лишил ее права участвовать, вмешиваться… Ничего не могу с собой поделать… Я слишком ее люблю… Слишком боюсь за нее… Я притворяюсь безмятежным… Держу свои тревоги при себе… У всех вас своих забот хватает, к чему добавлять мои? Но ты…

И Болек открыл ей причину своих терзаний: Лия, его маленькая Лия, его сокровище, его радость, его жизнь, так вот, Лия несчастлива, что делает еще более несчастным ее отца.