Онлайн книга «Голос»
|
Творчество? Газетчик без конца творит, выдавая желаемое за действительное. Любовь? Газетчик нежно любит то, что не стоит любви. Впрочем, мы отвлеклись. С телевидения я поехал к Марине. Целый год между нами происходило что-то вроде интеллектуальной близости. С оттенком вражды и разврата. Марина трудилась в секретариате нашей газеты. До и после работы ею владели скептицизм и грубоватая прямота тридцатилетней незамужней женщины. Когда-то она была подругой Шаблинского. Как и все остальные сотрудницы нашей редакции. Все они без исключения рано или поздно уступали его домогательствам. Секрет такого успеха был мне долгое время неясен. Затем я понял, в чем дело. Шаблинский убивал недвусмысленностью своих посягательств. Объявил, например, практикантке из Литвы, с которой был едва знаком: — Я вас люблю. И даже возможный триппер меня не остановит. Как-то говорю ему: — Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых. — Почему? — спросил Шаблинский. — Будет скандал. — Не исключено, — задумался он. — Так как же? Шаблинский подумал, вздохнул и сказал: — Если бы ты знал, какая это серьезная проблема… С Мариной он расстался потому, что задумал жениться. Марина в жены не годилась. Было ей, повторяю, около тридцати, курящая и много знает. Мишу интересовал традиционный еврейский брачный вариант. Чистая девушка с хозяйственными наклонностями. Кто-то его познакомил. Действительно, милая Розочка, с усиками. Читает, разбирается. Торговый папа… Роза хлопала глазами, повторяя: — Ой, как я буду замужем?! У меня ж опыта нет… — Чего нет? — хохотал Шаблинский… А Марину бросил. И тут подвернулся я. Задумчивый, вежливый, честный. И она меня как бы увидела впервые. Впервые оценила. Есть в моих добродетелях интересное свойство. Они расцветают и становятся заметными лишь на фоне какого-нибудь безобразия. Вот меня и любят покинутые дамы. Сначала она все про Шаблинского говорила: — Ты знаешь, он ведь по-своему любил меня. Как-то я его упрекнула: «Не любишь». Что, ты думаешь, он сделал? Взял мою одежду, сумочку и повесил… — Куда? — спрашиваю. — Какой ты… Это было ночью. Полный интим. Я говорю: «Не любишь!» А он взял одежду, сумочку и повесил. На это самое. Чтобы доказать, какой он сильный. И как меня любит… Итак, с телевидения еду к Марине. Дом ее в районе новостроек заселен коллегами-газетчиками. Выйдешь из троллейбуса — пустырь, громадный дом, и в каждом окне — сослуживец. Поднялся на четвертый этаж, звоню. И тут вспоминаю, что на мне пиджак Шаблинского. Распахнулась дверь. Марина глядит на меня с удивлением. Может, подумала, что я Шаблинского (из ревности) зарезал, а клифт его — украл… (У женщин на одежду память какая-то сверхъестественная. Моя жена говорила о ком-то: «Да ты его знаешь. Отлично знаешь. Такой несимпатичный, в черных ботинках с коричневыми шнурками».) У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека. Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала… А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?.. Итак, я в чужом пиджаке. — В чем дело? — говорит Марина, усмотрев в этом переодевании какое-то сексуальное надругательство. Какую-то оскорбительную взаимозаменяемость чувств… — Это Мишкин пиджак, — говорю, — на время, для солидности. — Хочешь сделать мне предложение? (Юмор с примесью желчи.) — Будь я серьезным человеком — запросто. — Не пугайся. — Я должен выступить на похоронах. Ильвес умер. — Ильвес? С телевидения? Кошмар… Ты ел? — Не помню. Я Ильвеса в глаза не видел. — Есть бульон с пирожками и утка. — Давай. Может сбегать? — У меня есть. На донышке… Знаю я эти культурные дома. Иконы, самовары, Нефертити… Какие-то многозначительные черепки… Уйма книг, и все новенькие… А водки — на донышке. Вечно на донышке. И откуда она берется? Кто-то принес? Не допил? Занялся более важными делами? Ревновать я не имею права. Жена, алименты… Долго рассказывать. Композиция рухнет… — Откуда водка? — спрашиваю. — Кто здесь был? Я не ревную, мне безразлично. Это у нас игра такая. — Эдик заходил. У него депрессия. Имеется в виду поэт Богатыреев. Затянувшаяся фамилия, очки, безумный хохот. Видел я книгу его стихов. То ли «Гипотенуза добра», то ли «Биссектриса сердца». Что-то в этом роде. Белые стихи. А может, я ошибаюсь. Например, такие: Мы рядом шли, как две слезы, И не могли соединиться… И дальше указание: «Ночь 21–22 декабря. Скорый поезд Ленинград—Таллинн». — У него всегда депрессия. Рабочее состояние. А у Буша рабочее состояние — запой… — Не будь злым! — Ладно… — Хочешь посмотреть, что я в дневнике написала? Относительно тебя. Марина принесла вишневого цвета блокнот. На обложке золотые буквы: «Делегату Таллиннской партийной конференции». — Здесь не читай. И здесь не читай. Вот это. «Он был праздником моего тела и гостем моей души. Ночь 19–20 августа 1975 года». Я прочел и содрогнулся. Комнату заполнил нестерпимый жар. Голубые стены косо поползли вверх. Перед глазами раскачивались эстампы. Приступ удушья вышвырнул меня за дверь. С шуршанием задевая обои, я устремился в ванную. Склонился к раковине, опершись на ее холодные фаянсовые борта. Меня стошнило. Я сунул голову под кран. Ледяная вода потекла за шиворот. Марина деликатно ждала в коридоре. Затем спросила: — Пил вчера? — Ох, не приставай… — Обидно наблюдать, как гибнет человек. |