Онлайн книга «Момент»
Я поднялся по лестнице. На первом этаже была единственная дверь, на которой грубо нарисованный значок доллара перечеркивала огромная красная буква X, а рядом было намалевано: Kapitalismus ist Scheisse! [16] На следующем этаже дверь была обита колючей проволокой и оставлены лишь маленькие прореви для замка и ручки. Хозяин то ли посылал внешнему миру сигнал «Не входить», то ли попросту был садомазохистом, которому нравилось рвать на себе кожу каждый раз, заходя в квартиру. Как бы то ни было, я испытал облегчение от того, что за этой дверью живет не Фитцсимонс-Росс. Его резиденция находилась этажом выше. Подойдя к двери, я обратил внимание, что она выдержана в том же стиле, что и у соседей, только покрыта побелкой, сквозь которую проступает старая коричневая краска. Из-за двери доносились громкие звуки музыки барокко — Бранденбургский концерт? Я сильно постучал в дверь. Она открылась, и в нос мне ударил отчетливый медицинский запах краски. Шагнув, я оказался в огромной комнате. Ее стены тоже были покрыты побелкой — с такими же залысинами. Большие промышленные прожектора светили на все четыре стены. Две из них были украшены огромными полотнами с геометрическими рисунками, изображающими переходы цвета — от яркого ультрамарина до лазури, кобальта и темной синевы. У самой дальней стены, в добрых сорока шагах от меня, стоял длинный стол с банками краски, тряпками и несколькими холстами в различных стадиях проработки. Но что особенно потрясло меня в этой мастерской — помимо очевидного таланта автора настенных полотен, — так это царивший в ней порядок. Да, это было совершенно не отделанное пространство, с голыми неотшлифованными половицами и кухонькой, больше напоминавшей камбуз. Мебель была представлена лишь цинковым кофейным столиком, парой простых стульев из гнутой древесины и поломанным диваном, на который была наброшена белая льняная накидка. Отопление можно было назвать условным — да и можно себе представить, сколько денег пришлось бы тратить на обогрев такого помещения. Но, несмотря на спартанскую обстановку, я сразу влюбился в это место. Было очевидно, что художник — хозяин студии — серьезно относился к своей работе и не погряз в нищете и убожестве, подобно богемным собратьям из одноименной оперы. — Вы, я вижу, обошлись без приглашения. Голос — те же дикторские интонации, только чуть громче, перекрывая Баха, — донесся с лестницы в углу мастерской. Я обернулся и увидел прямо перед собой мужчину лет тридцати пяти, высоченного роста, худого как жердь, с желтоватой кожей, впалыми щеками, жуткими зубами и ярко-голубыми глазами, в тон ультрамарина на его полотнах. На нем были линялые джинсы, черный свитер грубой вязки, который совсем не помогал скрыть бросающееся в глаза истощение, и дорогие высокие ботинки на шнуровке из рыжей кожи, заляпанные краской. Но что в нем завораживало, так это глаза. В них была холодность вечной мерзлоты, оттеняемая глубоким сиянием радужки. А во взгляде угадывался вызов миру и в то же время сквозила ранимость. Видимо, я не ошибся, когда еще в разговоре предположил, что вся эта словесная бравада — показуха. Надменность всегда скрывает неуверенность и сомнения. — Вы, я вижу, обошлись без приглашения, — повторил он, перекрикивая Баха. — Дверь была открыта… — И вы просто решили быть как дома. — Я же не варю себе кофе на вашей кухне. — Это намек? Хотите, чтобы я предложил вам что-нибудь выпить? — Я бы не отказался. И если вам не трудно приглушить музыку… — Вы имеете что-то против Баха? — Это вряд ли. Но нахожу, что перекрикивать Бранденбургский концерт… Неуловимая улыбка пробежала по губам Аластера Фитцсимонс-Росса. — Образованный американец. Даже удивительно. — Не более удивительно, чем высокомерный бритт, — парировал я. Он на мгновение задумался, переваривая мою реплику, потом подошел к проигрывателю и убавил громкость: — Я не бритт. Я ирландец. — По говору не скажешь. — Нас с таким говором в стране осталось немного, по пальцам можно пересчитать. — Вест-бритты? — А вы, я смотрю, знаток ирландского жаргона. — Есть американцы, которые читают и путешествуют. — И вы, наверное, раз в год собираетесь в каком-нибудь ресторане, чтобы обменяться своими историями? — На самом деле мы встречаемся в закусочной. Так что насчет кофе? — Знаю, это невежливо с моей стороны. Но я кофе не пью. Могу предложить чай, водку и красное вино. — Я обойдусь чаем. — Но вы ведь выпиваете? — Это да. Он прошел на кухню и достал видавший виды ржавый чайник: — Какое облегчение. Тут на днях ко мне заглядывали ваши соотечественники. Странные типы, выглядят как улыбающиеся зомби, все в одинаково уродливых синих костюмах и с бейджами. — Мормоны? — Точно. Я предложил им по чашке чая, а они посмотрели на меня так, будто я попросил разрешения переспать с одной из их сестер. — У них пунктик насчет всего кофеиносодержащего. Чай, кофе, кока-кола. На сигареты и алкоголь тоже табу. — Так вот почему они разом побледнели, когда я закурил. Надеюсь, вы не против fags [17] ? — Вы имеете виду сигареты? — Ах да, я и забыл, что у вас, американцев, это слово означает совсем другое. — Почему бы вам прямо сейчас не избавиться от привычки то и дело вставлять «у вас, американцев»? — Вы так прямолинейны, мистер ньюйоркец. И должен признаться, я забыл ваше имя. Я снова представился. После чего он сказал: — Позвольте-ка, я угадаю? Будучи довольно серьезным парнем, вы предпочитаете, чтобы вас называли Томас, а не Том или, боже упаси, Томми. — Томас — нормально. — Тогда я буду звать вас Томми. Или лучше Томми-бой, просто из чувства противоречия. Итак, Томми-бой, ты куришь? — Я же не мормон… да, и я курю самокрутки. — Прямо Джон Уэйн. — Вы слишком болтливы для очевидно талантливого человека. Концовка моей реплики зацепила его внимание. Сняв с плиты закипевший чайник, он обдал кипятком большой заварочный чайник из коричневого фарфора, потянулся за темно-зеленой жестяной банкой, открыл ее и всыпал три полные ложки чая, после чего спросил: — Что навело тебя на мысль, что у меня вообще есть талант? — Два полотна на стене. — Хочешь купить одно? — Если я пришел сюда насчет аренды комнаты, сомневаюсь, что ваши работы мне по карману. |