Онлайн книга «Рэй Брэдбери. Голливудская трилогия в одном томе»
|
Я огляделся: в дальнем углу стояла птичья клетка и еще две высовывались из шкафа. — Простите, — тихо прошелестела старуха. — Совсем забыла снять с окна эту вывеску… Я подошел к клеткам. Моя догадка подтвердилась. На дне первой я увидел обрывок древней, как папирус, газеты «Лос-Анджелес тайме» за 25 декабря 1926 года: «ВОСШЕСТВИЕ ХИРОХИТО [14] НА ПРЕСТОЛ. Сегодня днем молодой двадцатисемилетний император…» Я перешел к другой клетке и прищурился. Меня захлестнули воспоминания о студенческих днях со всеми их страхами: «БОМБЕЖКА АДДИС-АБЕБЫ Муссолини празднует победу. Хайле Селассие [15] заявляет протест…» Я закрыл глаза и постарался отмахнуться от этого давнего ушедшего в прошлое года. Вот когда, значит, перестали шуршать перья и смолкли трели. Я вернулся к кровати и к тому иссохшему, никому не нужному, что лежало на ней. И снова услышал свой голос: — Вы когда-нибудь включали по воскресеньям утреннюю передачу «Час канареек со Скалистых гор»? — С органистом? Он играл, а канарейки — их была целая студия — подпевали! — радостно воскликнула старуха, от приятных воспоминаний ее плоть словно помолодела, голова слегка приподнялась, глаза блеснули, точно осколки стекла. — «Когда в горах весна». — «Милая Сью», «Голубые небеса», — подхватил я. — О, они были прелестны! Канарейки. Правда? — Прелестны. — Мне в то время было десять, и я старался понять, как эти чертовы птицы умудряются так верно вторить музыке. — Я тогда сказал маме, что клетки, наверно, выстилают дешевыми нотами. — Похоже, вы были неглупым мальчуганом. — Голова в изнеможении упала, старуха закрыла глаза. — Теперь таких не бывает. «И никогда не было», — подумал я. — Но на самом деле вы ведь пришли, — опять прошелестела она, — не из-за канареек?… — Нет, — признался я. — Я насчет того старичка, что снимал у вас… — Он умер. Я не успел ничего спросить, как она спокойно продолжила: — Я не слышала, как он возится внизу на кухне, со вчерашнего утра. Ночью тишина мне все объяснила. Когда сейчас вы открыли дверь внизу, я так и знала: кто-то идет с плохими вестями. — Сожалею. — Не стоит. Я его совсем не видела, разве только на Рождество. За мной ухаживает моя соседка, приходит два раза в день, поправляет постель, приносит еду. Значит, он умер, да? Вы хорошо его знали? А похороны будут? Там на бюро пятьдесят центов. Возьмите, купите от меня букетик. Денег на бюро не было. И бюро тоже не было. Но я сделал вид, будто есть и то и другое, и сунул в карман несуществующие центы. — Приходите через шесть месяцев, — прошептала она. — Я тогда поправлюсь. И снова буду продавать канареек, и… Вы смотрите на дверь? Вам надо идти? — Да, мэм, — виновато сказал я. — Хочу предупредить — у вас входная дверь не заперта. — Ну и что? Кому нужна такая старуха, как я? — Она в последний раз приподняла голову. Глаза вспыхнули, лицо исказилось, словно что-то отчаянно билось у нее внутри, стремясь вырваться наружу. — Никто больше не войдет в этот дом, никто не поднимется по лестнице! — выкрикнула она. Голос смолк, словно радиостанция, оставшаяся за холмами. Веки опустились, она медленно выключалась из действительности. «Господи, — подумал я, — да ведь ей хочется, чтобы кто-то поднялся сюда и оказал ей ужасную услугу! Только не я!» — пронеслось у меня в голове. Глаза у нее широко раскрылись. Неужели я произнес это вслух? — Нет, — проговорила она, пристально вглядываясь мне в лицо. — Вы не он. — Кто? — Тот, кто стоит у моей двери. Каждую ночь. — Она вздохнула. — Но никогда не входит. Почему? Она остановилась, как часовой механизм. Еще дышала, но уже хотела, чтобы я ушел. Я взглянул через плечо. В дверях ветер шевелил пыль, там, словно туман клубился, как будто кто-то стоял и ждал. Что-то или кто-то, кто появлялся каждый вечер и стоял в холле. Я направился к дверям. — Прощайте, — сказал я. Молчание. Надо бы остаться, выпить с ней чаю, пообедать, позавтракать. Но никто не может защитить всех нуждающихся в защите. Верно? У дверей я задержался. — Прощайте. Возможно, она пробормотала это слово в своем старческом глубоком сне. Я чувствовал только, как ее дыхание выталкивает меня из комнаты. Спускаясь по лестнице, я сообразил, что так и не узнал фамилию старика, утонувшего в львиной клетке с горстью не нашедших применения конфетти от трамвайных билетов в каждом кармане. Я отыскал его комнату, но толку от этого не было. Его фамилии там не будет, так же как и его самого. * * * Все всегда начинается хорошо. Но как редко история людей, история маленьких и больших городов имеет счастливый конец. Все разваливается, преображается до неузнаваемости. Расползается. Распадается связь времен. Молоко скисает. По ночам в моросящем тумане провода, натянутые на высоких столбах, рассказывают страшные истории. Вода в каналах слепнет от пены. Чиркнешь по кремню, а искры нет. Ласкаешь женщину, и никакого тепла в ответ. Внезапно кончается лето. Зима пробирает до мозга костей. И наступает черед стены. Стены, что находится в комнатушке, где от грохота проносящихся мимо больших красных трамваев вы мечетесь, словно в кошмаре, в холодной железной кровати на содрогающемся нижнем этаже своих, вряд ли королевских, Апартаментов Имени Погибших Канареек в доме, номер которого свалился с фасада, а табличка с названием улицы на углу так перекосилась, что указывает не на север, а на восток, и теперь, если кто-то когда-нибудь захочет найти вас, он свернет не туда, куда надо, и исчезнет навсегда. Но зато у вас есть стена возле кровати. Можно читать ее слезящимися глазами или протянуть к ней руку, но так и не достать: слишком она далеко, слишком глухая, слишком пустая. Я знал, что, раз я нашел комнату старика, я найду в ней и эту стену. И нашел. * * * Дверь, как и все двери в этом доме, оказалась незапертой, словно комната ждала, что в нее забредет ветер, или туман, или какой-нибудь бледный незнакомец. Забрел я. И замешкался в дверях. Может быть, я ожидал, что найду здесь на пустой койке рентгеновский снимок старика? Его комната, как и комната леди с канарейками наверху, напоминала о распродажах домашнего скарба, когда к концу не остается ничего — за гроши растаскивают все подряд. |