Онлайн книга «Рэй Брэдбери. Голливудская трилогия в одном томе»
|
Здесь на полу не валялось даже зубной щетки, не было ни мыла, ни мочалки. Видно, старик мылся раз в день в море, чистил зубы пучком водорослей и стирал единственную рубашку в соленых волнах, а потом раскладывал ее на песке в дюнах, ложился рядом и ждал, пока она высохнет на солнце, если, конечно, оно появится. Я двинулся вперед, словно нырнул в пучину. Если вы знаете, что человек мертв, воздух в покинутом им помещении противится каждому вашему движению, даже мешает дышать. Я чуть не задохнулся. Моя догадка оказалась неверна. Потому что фамилию старика я увидел на стене. И чуть не упал, когда наклонился, чтобы прочесть ее. Имя повторялось снова и снова, оно было нацарапано на штукатурке в дальнем от кровати конце стены. Снова и снова. Словно человек боялся, что выживет из ума или будет забыт; словно страшась, что однажды утром проснется безымянным, он снова и снова царапал стену пожелтевшим от никотина ногтем. «Уильям». А потом «Вилли», затем «Вилл», а под этими именами — «Билл». А потом снова, снова и снова. «Смит», «Смит», «Смит», «Смит». А в самом низу: «Уильям Смит». И «Смит У.». Эта его таблица умножения плыла у меня перед глазами. Я вглядывался в нее, а она то становилась совсем неразличимой, то вновь обретала четкость. Потому что я представлял себе все те ночи, когда и сам боялся заглянуть вперед, в темную бездну моего будущего Боялся увидеть себя в 1999 году, одинокого, царапающего ногтем штукатурку, словно скребущаяся мышь. — Боже мой, — прошептал я. — Ну-ка постой! Койка взвизгнула подо мной, как потревоженная во сне кошка. Я навалился на нее всей своей тяжестью и шарил пальцами по штукатурке. Там были какие-то слова. Письмо? Намек? Улика? И я вспомнил любимый детьми фокус. Просишь приятелей написать что-нибудь в блокноте, вырвать страничку и разорвать ее. Потом уходишь с блокнотом в другую комнату, проводишь мягким карандашом по бесцветным отпечаткам на чистой странице раз, другой, и, возвращаясь, объявляешь, что было написано. Это я сейчас и проделал. Достал карандаш и осторожно начал водить тупым грифелем по стене. Проявились сделанные ногтем царапины: обрисовался рот, потом глаз, какие-то полосы и круги, обрывки стариковской полудремы «Четыре часа ночи, а сна нет». Чуть ниже едва различаемая мольба: «Господи! Помоги уснуть!» А на рассвете отчаянное: «Господи Иисусе!» И наконец под этими словами я увидел то, что будто ударило меня под колени, и я присел. Потому что на стене было нацарапано: «Он снова стоит в холле». «Да ведь это обо мне, — промелькнуло у меня в мозгу. — Это же я пять минут назад стоял наверху перед дверью старухи. И минуту назад — перед этой дверью. И…» Прошлая ночь. Трамвай. Дождь. Огромный вагон грохочет по рельсам, скрипят и стонут деревянные части, сотрясаются потускневшие металлические детали, а кто-то невидимый раскачивается в проходе у меня за спиной, оплакивая похоронный рейс трамвая. «Он снова стоит в холле». А тот стоял в проходе у меня за спиной. Нет, нет, это уж слишком! Ведь не преступление же — правда? — испускать стоны в вагоне трамвая? Или стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять старику, что ты здесь. Правда! Не преступление. Но что, если этот «кто-то» однажды ночью все-таки вошел в комнату? И занялся своим «одиноким делом»? Я снова вгляделся в надпись, такую же выцветшую, едва заметную, как объявление о продаже канареек на окне. И попятился, стремясь уйти, вырваться из жуткой комнаты человека, приговоренного к одиночеству и отчаянию. Выйдя в холл, я постоял, принюхиваясь к воздуху, пытаясь угадать, приходил ли сюда снова и снова в последнее время тот, другой, лицо которого едва скрывало череп. Мне захотелось вихрем взлететь по лестнице и закричать так, чтобы затряслись птичьи клетки: — Ради всего святого, если тот человек придет опять, позвоните мне! Но как? В холле я видел пустую подставку для телефона, а под ней — «Желтые страницы» за 1933 год. Тогда хотя бы крикните в окно! Но кто услышит ее голос, слабый, как скрип старого ключа в ржавом замке? «Ладно, — подумал я, — приеду и буду караулить». Только зачем? Да затем, что эта, словно поднятая с морского дна мумия, эта по-осеннему пожелтевшая, обряженная для похорон старуха, лежащая наверху, молит о том, чтобы к ней по лестнице поднялся холодный ветер. «Запереть все двери?» — подумал я. Но когда попытался плотнее закрыть входную дверь, у меня ничего не вышло. И я слышал, как холодный ветер по-прежнему шепчет в доме. * * * Пробежав часть пути, я замедлил шаг, остановился и взял было курс на полицейский участок. Однако у меня в ушах зашуршали сухими крыльями мертвые канарейки. Они рвались на волю. И только я мог их спасти. И еще я почувствовал, как вокруг меня тихо плещутся воды Нила, поднимая ил со дна, и он, того и гляди, поглотит и сотрет с лица земли древнюю Нитокрис — дочь египетского фараона, которой уже две тысячи лет. Только я мог не дать черным водам Нила унести ее вниз по течению и засыпать песком. И я побежал к своему «Ундервуду». Начал печатать и спас птиц. Напечатал еще пару страниц и спас старые высохшие кости. Чувствуя свою вину и в то же время торжествуя, торжествуя и чувствуя вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик, где из птичьих клеток и речного песчаника слагался мой роман, где птицы начинали петь, только когда вы читали напечатанное, а шепот со дна слышался, лишь когда переворачивали страницы. И, воодушевленный тем, что спас всех, вышел из дому. * * * Я шел в полицейский участок, обуреваемый грандиозными фантазиями, безумными идеями, вооруженный невероятными уликами, совершенно очевидными решениями возможных загадок. Я прибыл туда, чувствуя себя сверхловким акробатом, выделывающим сверхсложные трюки на сверхненадежной трапеции, подвешенной к огромному воздушному шару. Откуда мне было знать, что сыщик — лейтенант Элмо Крамли — вооружен длинными иглами и духовым ружьем? Когда я появился, он как раз выходил из участка. Видно, выражение моего лица подсказало ему, что я готов обрушить на него свои наблюдения, фантазии, концепции, улики. Он поспешно вытер лицо, чуть не нырнул обратно в участок и осторожно пошел по дорожке, словно приближался к бомбе. |