Книга Мадам, страница 40 – Антоний Либера

— Неужели там такой низкий уровень? — воспользовался я тем же вопросом, который уже однажды задавал пану Константы по телефону.

— Рречь идет не об урровне, — сразу откликнулся он раздраженным тоном. — Хотя и в этом смысле прретензий достаточно.

— Тогда о чем же? — мне впервые стало по-настоящему интересно.

— О том, что изучение этого прредмета в универрситете, а впоследствии пррофессиональная деятельность в этом напрравлении не имеют в этой стрране ни малейшего смысла и в любом случае прриводят к неррвному ррасстрройству.

Ежик настолько категорично произнес эти слова, что меня даже в дрожь кинуло, а любопытство разгорелось еще сильнее. О чем все-таки идет речь? Почему изучение, а затем профессиональные занятия романской филологией могут свести с ума? Почему такие занятия столь нежелательны, опасны для здоровья и гибельны?

Я опять отпил глоток чая и закусил бисквитом.

— Вы меня заинтриговали, — сказал я после минутного молчания. — Нельзя ли это как-то объяснить? Я, признаться, удивлен и немного растерян.

Наступило долгое молчание.

— Что такое филология и н-е-о-филология? — задал наконец вопрос Ежик таким спокойным и серьезным тоном, будто начинал сократовское таинство поиска истины индуктивным методом. — Что означает это понятие?

— Вы задаете риторический вопрос или хотите, чтобы я ответил? — мне, собственно, непонятно было, чего же он добивается.

— Да, ответь мне, пожалуйста.

— Филология, — начал я, будто на экзамене, — это наука, которая изучает язык и письменность отдельных народов. А неофилология…

— Что значит по-грречески «фило»? — прервал он меня новым вопросом.

— «Любящий», «влюбленный», — декламировал я как по писаному, — «склонный к чему-нибудь», «друг».

— Хоррошо, — похвалил Ежик. — А «нео», а «неофило-»?

На этот раз я его прервал:

— «Нео» — это «новый», «недавний», а «неофилология» — это отдел филологии, предметом изучения которой является язык и литература современных народов.

— Согласен. Очень хорошо, — он с одобрением кивнул головой. — Теперрь скажи, пожалуйста, как ты понимаешь террмин «соврременные нарроды». Какие нарроды имеются в виду?

Ответ казался совершенно очевидным, но с определением у меня возникли некоторые трудности.

— Ну, это такие народы, — начал я наконец после короткого замешательства, — которые существуют в наше время… в той или иной степени сохранив основные характерные черты с конца Средневековья… с эпохи Великих открытий… с пятнадцатого века.

— Соврременных индусов и китайцев ты бы тоже к ним прричислил? — с подвохом спросил он.

— Нет, их бы не причислил… — пожал я плечами.

— А почему? — он смотрел на меня, удивленно округлив глаза.

— Имеются в виду народы нашего континента… европейские народы, — я наконец осмелился отвечать ему уверенным, решительным тоном, даже с ноткой раздражения.

— Ага-а-а! — с притворным удивлением воскликнул он. — Вот оно что! Следовательно, рречь идет только о…

— Англичанах, французах, немцах, — мгновенно подхватил я, — испанцах, итальянцах…

— Ррусских, — добавил он с насмешливой улыбкой, пристально глядя мне в глаза.

— Русских? — повторил я, опять почувствовав подвох.

— А что? Ррусские не годятся? — испытывал он меня.

— Русские — это славянский народ.

— Значит, несоврременный?

— Конечно, современный, но мне кажется, что н-е-о-филология занимается языком и литературой западных народов. Русистика относится к славянской филологии.

— А-а-а, ви-и-и-дишь! Вот ка-а-а-к оно! — растягивал он гласные, триумфально добившись от меня требуемого умозаключения. — Теперрь мы внесли ясность.

— Простите, но я не понимаю, куда вы клоните, — я решил наложить щипцы, чтобы ускорить эти затянувшиеся, мучительные роды. — Зачем такое скрупулезное уточнение терминов?

— Террпение, юноша! Сейчас все встанет на свои места, — он, очевидно, наслаждался ролью античного ментора. — Общими усилиями мы прришли к выводу, что н-е-о-филология в общем понимании — это рраздел филологии, в сферру интерресов которрой входят языки и литерратурра соврременных западных нарродов. А для более углубленного осмысления, обрращающегося к источникам и к изначальным значениям слова, — это любовь к западным языкам и ко всей культурре слова, обусловленной языком. И возникает вопррос, как можно любить нечто подобное в государрстве, к чему оно, это государрство, врраждебно и в силу своего устрройства, прринятой идеологии и военной доктррины отверргает все, исходящее с Запада, кррайне подозррительно относясь к грражданам, осмеливающимся иметь с этим что-то общее. Ну, и как ты думаешь, можно? Как ты себе это прредставляешь?

— Думаю, что вы сгущаете краски, — заметил я с легкой улыбкой. — Изображая проблему в таком свете, вы доводите ее до абсурда. Если бы дела обстояли действительно так, как вы говорите, то в наших учебных заведениях вообще не было бы таких дисциплин. Однако они есть, а западные языки преподают даже в школах и уделяют этому все больше внимания. У нас, к примеру, французский…

У меня снова не получилось, а я был так близко к цели… Ежик не дал мне закончить, прервал на полуслове:

— Ты, кажется, недостаточно внимательно слушал то, что я говоррил. Рразве я утверрждал, что государрство запррещает учить инострранные языки, что оно искорреняет немецкий и фрранцузский, а английский прреследует? Конечно же нет!.. Я хочу лишь спрросить у тебя, как ты себе прредставляешь рработу, прредметом которрой является нечто, непосрредственно связанное с мирром, вызывающим у парртии, милостиво нами прравящей, у нашей Нарродной Польши подозррение и отврращение, как имперрия зла… как врражья сила, жаждущая нашей погибели и лишь выжидающая момент, чтобы вцепиться нам в горрло.

— Уверяю вас, я отлично понимаю, что вы хотите сказать! Мне лишь показалось, что картина, которую пан обрисовал, несколько утрирована или… архаична. Конечно, так наверняка и было, когда вы учились в университете, но в наше время? «Холодной войны» уже нет. Борьба с империализмом — это, скорее, некий ритуал, а не реальная цель. По крайней мере, в области искусства. Публикуются переводы западной литературы, демонстрируются западные кинофильмы. Польские джаз-музыканты гастролируют по всему миру. Я не могу себе представить, чтобы чинили препятствия… кому-нибудь, кто занимается Расином, Паскалем или Ларошфуко и вообще подобной классикой. Впрочем, как? Каким образом? И прежде всего, зачем?

— Зачем и каким обрразом! — со смехом воскликнул Ежик. — Нет, это так тррогательно! — он широко развел руки, подняв вверх глаза. — Вот прредставь себе, — внезапно его лицо застыло: верхняя губа, как в судороге, скривилась и запала, уголки рта опустились, а нижняя губа выпятилась в жуткой гримасе отвращения, — только прредставь, что я занимаюсь Ррасином и Ларрошфуко и натыкаюсь на пррепятствия на каждом шагу!