Книга Железный бурьян, страница 40 – Уильям Кеннеди

— Конечно. Собаку посмотрим.

— Жаль, цветы отцвели. В этом году их столько было. Георгины, львиный зев, анютины глазки, астры. Астры держались дольше всех.

— А у тебя тут герань до сих пор.

Энни кивнула, надела свитер, и они вышли на заднее крыльцо. Темнело; на воздухе было холодно. Энни прикрыла дверь, погладила собаку, которая два раза гавкнула на Френсиса и примирилась с его присутствием. Энни спустилась по пяти ступенькам во двор, Френсис и собака за ней следом.

— Тебе есть где ночевать сегодня, Френ?

— А как же? Всегда есть.

— Хочешь вернуться домой совсем? — спросила она, глядя в сторону, и отошла на несколько шагов к забору. — Ты поэтому к нам пришел?

— Нет. Это вряд ли. Я тут буду лишний.

— Я думала, ты не прочь.

— Я думал об этом, чего скрывать. Но после стольких лет, вижу, ничего не получится.

— Я знаю, надо будет постараться.

— Старанием тут не обойдешься.

— Случаются и более странные вещи.

— Да? Назови одну.

— Ты ходил на кладбище и разговаривал с Джеральдом. Страннее этого я ничего в жизни не слышала.

— Ничего странного. Пошел, стал там и нарассказал ему всякой всячины. Там у него хорошо. Красиво.

— Это семейное место.

— Знаю.

— Там и для тебя есть могила, прямо у камня, и для меня, и для обоих детей — если понадобится. У Пег, я думаю, будет отдельное место, с Джорджем и Данни.

— Когда ты этим обзавелась? — спросил Френсис.

— Да уж много лет. Не помню.

— Ты купила мне место после того, как я сбежал.

— Я купила его для семьи. Ты член семьи.

— Давно уже я так не думал.

— Пег до сих пор очень сердится, что ты не с нами. Я тоже сердилась, много лет, но это прошло. Не знаю, почему больше не сержусь. В самом деле не сержусь. Я позвонила Пег, чтобы она принесла клюкву. Сказала ей, что ты здесь.

— Про меня и про клюкву. Сгладить маленько новость.

— Наверно, так.

— Тогда я пойду. Не хочу скандалов, родственников раздражать не хочу.

— Ерунда. Перестань. Просто поговори с ней. Ты должен с ней поговорить.

— Ничего путного я ей не скажу. Тебе-то ничего не мог сказать толком.

— Я знаю, что ты сказал и чего не сказал. Я знаю, тебе трудно то, что ты сейчас делаешь.

— Да ни черта я не делаю. Я вообще не знаю, зачем что делаю в этой жизни.

— Ты хорошо сделал, что пришел домой. Данни это навсегда запомнит. И Билли. Он рад был помочь тебе, хотя не говорит этого.

— Вытащил бродягу из тюрьмы.

— Ты не жалеешь себя, Френсис.

— Черт, да кого я когда пожалел?

Трибуна уже заполнялась, люди поднимались молча и рассаживались, прямо тут, на дворе у Энни, перед Богом, и собакой, и прочими: Билл Корбин, баллотировавшийся в шерифы в 90-х годах, проигравший и перешедший в республиканцы, Перри Марсолейз, который получил в наследство от матери состояние, пропил его, потом сгребал в городе листья, и сам Железный Джо с большими усами и большим животом и большой рубиновой булавкой в галстуке, и щеголь Дуайр в мягкой шляпе, и маленький Джордж Куинн, и маленький Мартин Догерти, мальчишки при битах, и дед Мартина Эмметт Догерти, яростный фений, чьи горячие речи о том, что денежные мешки наживаются на рабочих и с ирландцами обходятся как с паршивыми белыми неграми, зажгли революционный огонь в глазах у Френсиса, и Патси Маккол, который вырос в хозяина города и нес бейсбольную перчатку в левой руке, и еще какие-то люди, которых Френсис и тогда, в девяносто девятом, не знал, просто завсегдатаи салуна, которые болели за «Катальщиков» Железного Джо и пришли на пивной праздник в тот день, когда Олбани выиграл вымпел лиги Олбани — Трой.

Они всё шли: 43 мужчины, 4 мальчика и 2 моськи, которых провел Скрипач с приятелями.

И тут между чудаком Рябым Макманусом, одетым в котелок, и Джеком Корбеттом в жилетке, но без воротничка уселся Шибздик — он?

Он, что ли?

Шибздик с выгрызенной шеей.

Ни одна компания без такого не обходится.

Френсис закрыл глаза, чтобы выблевать это видение, но, когда открыл их, трибуны стояли на прежнем месте и люди сидели как прежде. Только освещение изменилось — стало ярче, и с ним еще острее ненависть Френсиса ко всяческим фантазиям, всяким бесплотностям. Вы все мне осточертели, подумал он. Мне осточертело воображать, кем вы стали, кем я мог бы стать, если бы жил среди вас. Мне осточертели ваши грустные биографии, ваше сентиментальное благочестие, ваши проклятые неизменные лица. По мне, лучше сдохнуть в бурьяне, чем стоять тут и глядеть, как вы томитесь — как Христос перед смертью томился, чтобы поскорее все кончилось, хотя знал каждую паршивую мелочь, которая приключится не только с Ним, но и со всеми вокруг, и с теми, кто даже еще не родился. Вы — фотография всего-навсего, призраки чертовы. Нету вас, и не подманивайте больше, не зовите — не пойду. Вы все умерли, а если нет, так давно пора.

Это я живой. Это я вас из ничего напек.

И знали вы про жизнь не больше моего.

И на дворе бы вами не пахло, если б я не открыл сундук.

Так что катитесь к чертовой матери!

— Эй, ма! — закричал из окна Билли. — Пег пришла.

— Мы сейчас, — отозвалась Энни. И когда Билли закрыл окно, повернулась к Френсису: — Ты ничего не хочешь сказать мне или спросить у меня, пока мы без них?

— Энни, я хочу спросить у тебя миллион вещей и два миллиона сказать. Я съем для тебя всю землю на этом дворе, траву съем и собачьи кости — если попросишь.

— Думаю, все это ты уже съел, — сказала она.

И они вместе поднялись на заднее крыльцо.

Увидев, как его дочь, в цветастом фартуке, нагнувшись к духовке, поливает соусом птицу, Френсис подумал: не для такого наряда работа. На одной руке у нее были часы, на другой браслет, на безымянном пальце целых два кольца. Туфли на высоких каблуках, шелковые чулки с выпуклым швом и лиловое платье предназначались, конечно, не для кухни. Темные короткие волосы были завиты мягкой волной, губы накрашены, на щеках румяна; длинные ногти покрыты темно-красным лаком. Она была немножко, а может и не немножко, полнее, чем надо, но она была красавица, и Френсиса безмерно обрадовало, что это его дитя.

— Как живешь, Маргарет? — сказал Френсис, когда она выпрямилась и увидела его.

— Хорошо живу. Твоими молитвами.

— Ага. — Френсис отвернулся и сел за стол напротив Билли.

— Оставь его в покое, — сказал Билли. — Он только что пришел, черт возьми.

— Он-то нас оставил в покое. И меня. И тебя.