Книга Дата моей смерти, страница 55 – Марина Юденич

Ну а если оказывается душа мятежной и гордой, сама решает искупить земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух миров, то, что же остается ей, кроме как писать горькие напоминания о себе на лентах венков, застилающих собственную могилу?

Нет, что там не произойдет со мной сегодня ночью, а это гордое, но одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.

Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом чувствую, что вся тяжелая хвойная масса венков, покрывающих могилу, сдвигается с места и медленно наваливается на меня.

Страх быть погребенной заживо под ледяным, колючим пластом хвои, удваивает мои силы, и я все телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь удержать венки на месте.

В какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую я зарылась почти полностью, прекращает свое падение. А я замираю без сил, приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.

Только теперь я замечаю, что надо мною совсем уже сомкнулась густая вечерняя мгла, а воистину мертвую тишину старого кладбища нарушает только мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.

Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.

Но когда я, наконец, решаю, подняться на ноги, в кромешной тишине, доселе окружавшей меня со всех сторон, отчетливо раздаются чьи-то тихие шаги.

Я замираю, скованная уже настоящим ужасом, по сравнению с которым, недавний страх мой, оказаться заваленной венками, не более, чем легкий испуг.

Человек, или тот, кто сейчас почти бесшумно движется в темноте, идет уверенно, ровно, ни разу не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж близко стоящими оградами.

Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и уверенного в себе существа, явно находящегося на своей территории со всеми на то правами.

Он уже совсем рядом со мной.

В темноте я хорошо различаю силуэт довольно высокого и плечистого мужчины. Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет мой ужас. Я еще плотнее прижимаюсь к могильному холму, пытаясь слиться с ним и ища у него защиты Мужчина, тем временем, сворачивает в сторону, и останавливается в нескольких шагах от меня, у той, по-прежнему пустой, разверзнутой могилы, разглядеть которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и борьбой за обладание им.

Густой холодный мрак неожиданно прорезает яркая полоса света: это ночной посетитель включил фонарик, и склонился над высоким холмом земли, временно отгораживающим могилы друг от друга.

В свете фонаря, я хорошо различаю его лицо: простое, худощавое лицо пожилого человека, испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за старомодными очками, служащими ему, видимо уже очень давно, потому что на переносице, оправа некогда треснула или была надломлена, и кто-то, скорее всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же, у мужчины лицо старого мастерового, в меру испитое, с желтой кожей заядлого курильщика. До меня даже доносится отчетливо различимый запах крепкого табака.

Одет он в обычную для рабочих телогрейку, а голову прикрывает засаленная кепка, неопределенного цвета и материала, из-под козырька которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.

Определенно, что это кладбищенский рабочий.

Мне очевидно, судьбой определено встречаться на этом месте именно с кладбищенскими рабочими.

Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?

Рабочий между тем, присаживается на корточки, и свет фонарика стелется теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск во тьме, потому что между нами теперь — холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.

Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено вернуться на место, засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.

Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.

Я слышу, как позвякивают инструменты в его руках. Он натужно кряхтит, изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.

Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять, его негромкое бормотание, но различаю только отдельные слова: " неймется… с утра бы не успел… господа-баре "

Он работает споро и со знанием дела.

Металлическое звяканье сменяет неожиданно громкий в ночной кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.

Так продолжается около получаса.

Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме, конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что, когда можно будет наконец подняться с земли, я смогу это сделать. Но и обнаруживать свое присутствие сейчас, пока этот мастеровой человек здесь, мне не хочется.

Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же время, я непременно хочу знать, что именно мастерит он там над свежей могилой, и потому решаю подождать еще немного.

В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!

К счастью моему, этого не происходит.

Повозившись еще некоторое время, полязгав невидимыми инструментами, и вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик, наконец, тяжело поднимается на ноги, кряхтит, снова бессвязно ругает кого-то, и не спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит прочь, растворяясь в кромешной тьме.

Еще некоторое время до меня доносятся его тихие шаги, но через пару минут смолкают и они.

Я снова ощущаю себя в полном одиночестве среди оград, могил, замерзших кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.

Тогда я делаю робкую попытку подняться с земли, и с неимоверным трудом отрываю свое окоченевшее тело от хвойного покрывала могилы. Ноги еще плохо слушают меня, но любопытство столь велико, что я заставляю их передвигаться довольно быстро и даже преодолеть холм смерзшейся земли, обходить который мне кажется слишком долгим.

Земля эта, еще несколько дней назад, во время моего первого посещения кладбища, была влажной и едва ли не теплой, по крайней мере, в морозном воздухе февральского дня, она дышала легкими струйками пара и пахла свежей весенней пашней.

Ничего этого не осталось теперь.

Холм, через который я решила перебраться, намертво скован ледяным панцирем, тверд и неприступен, как горная круча. К тому же, скользок, и перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.

Мысль эта омерзительна мне, но, к счастью времени, развить ее далее, у меня нет.