Онлайн книга «Антиквар»
Отряд рванул следом — снег взметнулся из-под копыт, клубясь, заметался над землей. Окутал всадников плотным искрящимся облаком. Двое отстали. — Суров командир? — Ян Ланиньш из губернской ЧК не скрывал иронии. — Он — прирожденный вояка. Видел бы, что творит в бою! Это золотой запас нашей армии, погоди — станет маршалом. — У нас нет маршалов. — Так будут. Наши, красные маршалы. — Такие необразованные? — Мы все учились понемногу… — О, Пушкин! Ты-то точно учился. Кстати — где? — А везде… И отовсюду вылетал с треском. Из гимназии отчислен за чтение запрещенной литературы, добился экстерна, получил аттестат, потом, разумеется, — университет. Вышибли — марксистские чтения, кружок, партийная работа… И начались настоящие университеты — крепость, каторга. Медвежий, скажу я тебе, угол — это Карымское, под Читой. Побег, разумеется… — Эмиграция, революция… — Верно. Как у всех. — Действительно, классический путь. Из благополучных дворянских детей — в профессиональные революционеры. — Путь действительно классический. Только не мой. Я, батенька, из крестьян. — Но — Раковский? — Фамилия? Так это случай, а вернее — барская блажь. Прадед мой, крепостной графа Шереметева, талантливый художник был — такой, знаешь самородок, соль земли. Тогда это модно было — крепостные театры, балеты, живописцы. Граф, однако, человек был с амбициями — доморощенный талант пользовать не желал, отправил холопа учиться в Петербург, а после — шлифовать мастерство в Италию. А фамилию велел изменить. Чтобы для господского слуха привычнее. Стал Васька Раков — Василием Раковским. Только не надолго. В Питере, как водится, подхватил чахотку, и — finita la comedia — не спасло даже итальянское солнце, умер. — А семья? — Прабабка домой вернулась, чуть не босая, в лохмотьях и с младенцем. Без денег, разумеется, и даже без документов — пропали в дороге. А дед мой — представь! — родился в Италии, уже после смерти прадеда — И стал художником? — Нет. Однако ж к крестьянскому труду оказался непригоден. Мальчишкой помогал учителю в сельской школе, а после сам ступил на эту стезю. Выучился на подачки благотворителей. А дальше — по цепочке, как водится. Отец, матушка… — Учительствуют? — Представь, по сей день. И — сестра. Ну а я взял, да и нарушил традицию. — Не жалеешь, товарищ Раковский? — Не жалею, товарищ Ланиньш. Мы теперь всей России преподаем урок. И не чего-нибудь — новой жизни. Отряд между тем деревню миновал, не задерживаясь, на рыси. Лед на узкой реке был надежен, крепок, к тому же густо запорошен снегом — разгоряченные кони прошли легко, вмиг оказавшись на другом берегу. Сразу за рекой, на пригорке открылся взглядам большой дом с колоннами. Издалека показался белым, нарядным, богатым. Пришпорили коней. Однако спешили напрасно. Запустение царило здесь безраздельно и, похоже, давно. Ни ворот, ни ограды не осталось в помине. Только пара щербатых, покрытых морозной плесенью столбов да ржавые куски чугунного литья наводили на мысль о торжественных воротах и нарядной кружевной ограде. Усадьба — большой дом, издали отчего-то показавшийся белым, был, по всему, давно заброшен и разграблен. Теперь — разоренный, забытый — медленно разрушался сам. В окнах не было стекол, а кое-где ч рам. Видать. пригодились в хозяйстве рачительным покровским крестьянам. Им же, надо думать, пришлись ко двору и двери, разделявшие внутренние помещения дома. Теперь дверей не было — и морозный ветер по-хозяйски куролесил в старых стенах, наметал сугробы в парадных залах. Резвясь, задувал закопченное чрево большого камина, с воем и хохотом кувыркался в трубе. Давно уж истлела шелковая обивка стен — крохотные выцветшие лоскутки, чудом зацепившись за остатки карниза, трепетали на ветру, как маленькие флаги — вестники позорной капитуляции. Запоздалой, впрочем. Все уж свершилось. Капитулировали. Сдались. Напрасно уповая на милость победителя. Победители — девять всадников, примчавшихся издалека, — смотрели разочарованно. Некоторые, спешившись, отправились все же бродить по дому. Серафим Раковский остался в седле — только отпустил поводья. Конь неспешно шагал по заснеженному, вздыбленному паркету, последовательно обходя анфиладу залов, будто прежде только и занят был тем, что гулял в опустевших усадьбах. — Ну, вези, если знаешь куда, — сказал Раковский и полез за махоркой. Самое время было перекурить. Рассеянно роясь в кармане, взглянул вниз — что-то алое припечатало в этот миг могучее конское копыто Показалось сначала — кусок шелка, отлетевший со стены. Но закрались сомнения. — Осади-ка, дружок! — Комиссар едва тронул повод, конь аккуратно отступил на полшага. Раковский перегнулся в седле. Шелк — не шелк. Но кусок алой ткани, покрытой вроде каким-то рисунком или грязью, валялся на полу. — Платок, что ли? А может, просто лоскут. Ерунда какая, — сказал себе Раковский. Однако ж любопытно. Спешился легко, присел, протянул руку. — Ах ты, батюшки… Не лоскут — кусок холста, мокрый, покрытый грязью, со свежим отпечатком конского копыта. А все же рисунок едва различим, Любопытствуя, поднял, подошел к большому оконному проему — там было светлее. Правда, врываясь с улицы, жалил лицо мелкий колючий снег. Приладил холст на колене, нетерпеливо отер рукавом новенькой овчиной бекеши. Рисунок проступил явственнее. — Надо же… Женское лицо на портрете было юным, свежим и… совершенно живым. Печальные глаза внимательно смотрели на комиссара. И, завороженный взглядом, он вдруг подумал: вот ведь — смотрит, будто и вправду видит. И неожиданно украдкой пригладил ладонью короткую мокрую бороду. В ответ девица с холста улыбнулась едва заметно. — Бред какой! Однако — живопись. Улыбки — легкой, едва различимой — он, конечно же, не заметил сразу. Только и всего. Теперь, напротив, не мог отвести глаз. Такой загадочной и манящей казалась эта улыбка. — Определенно — живопись. Жаль, если погибнет. |