Книга Волки и медведи, страница 25 – Фигль-Мигль

Совершённая Фиговидцем ошибка заключалась в том, что он вознамерился посмотреть на этот механизм вблизи, но не участвуя, и когда Иосиф принял решение забить какую-то давно хворавшую корову, пошёл с ним со своей тетрадочкой. После этого он остаток дня блевал при попытке поесть – даже от каши, – а на мясо не мог смотреть до конца месяца.

– Я не понимаю, – сказал я. – Ты что, этого не знал? Не знал, откуда берётся говядина?

– Подумаешь, знал! Я же не видел!

– Добро пожаловать.

Фарисей так явно, непристойно страдал, что утешать его никому не хотелось. Лишь вечером, когда братчики пришли с дарами к нашему огоньку, Иосиф на свой лад – так сказать, елеем собственного рецепта – попробовал умягчить возмущённую фарисейскую душу.

– Дурью маешься, Божья тварь, – сказал он. – Кобенящийся дух в тебе играет. Не хочешь жить, не хочешь в глаза смотреть, не хочешь ни за что отвечать. Зазря тебе это дадено? – Он широко повёл рукой. – Или, скажешь, вообще не тебе, а дяде Пете? На фу-фу пролететь решил? Пылинкой и мотылёчком?

Фиговидец посмотрел на него и отвернулся.

– Подожди, Иосиф, нельзя так, – сказал Нил. – Ты уж совсем его… как комара малярийного… – Он дотянулся и ласково похлопал Фиговидца по щеке. – Давай, любимиче, я тебе по-простому объясню, как ты привык. Судьба всего мира – участвовать сообща во зле и страдать от него. Моё страдание в силу всеединства бытия есть страдание за общий грех, грех как таковой.

– Это же какой именно?

– Грех жизни.

Фиговидец покраснел.

– Нил, твёрд ли ты в ваших собственных догматах? – Он произнёс «догмат». – Разве жизнь дал не Бог?

– Ну, как дал, так и взял.

– Ненавижу, – прошипел Фиговидец.

– Да, Божья тварь, – сказал Иосиф, – крепко тебя стукнуло проблемой теодицеи.

– Ничего подобного. Здесь нет проблемы. Я имею в виду, нет предмета для философских спекуляций. Если принимается на веру благость Бога, то и всё остальное, включая проблему теодицеи, принимается на веру. А если нет… Ну, ответа-то всего три, и каждый хуже горькой редьки.

– Ну-ка?

– Либо всеблагой и всемогущий Бог подвергает всякую живую тварь незаслуженным и бессмысленным страданиям, имея в виду недоступные нашему разуму цели, либо всеблагой и всемогущий вовсе не всеблагой, либо он не всемогущ.

– Есть четвёртое, – сказал Иосиф.

– Ну-ка?

– Не бывает незаслуженного страдания.

– Даже у этой коровы?

– Мало ли кем эта корова была в прошлой жизни.

– Всё, понял. Теперь будете объяснять про правомерное место зла в этом вашем всеединстве. Вы что, манихеи?

– Иосиф! – сказал Нил. – Покажи ему, ты не манихей, часом?

– Нил! – сказал Иосиф. – Я вот покажу… в перстах загогулину…

Они заржали, а когда успокоились, Нил выдал:

– Зла не было в плане мироздания. Зло есть некая реальность, не входящая в состав истинно сущего.

– Как такое возможно? – спросил фарисей.

– Не знаю.

– Как-то оно не убеждает.

– Меня тоже, – легко согласился Нил. – Я просто изложил, что есть.

– Но как оно может быть, если никого не убеждает?

– Господи, Твоя воля, до чего мутный парень! – возопил Иосиф. – Кого «никого»? Тебя, что ли? Мироздание, наверное, подрядилось тебя «убеждать» или «не убеждать»! Мирозданию больше делать нечего! С утра не пожрёт, не посрёт, а уже «убеждает»! Умников, пальцем деланных!

– Ладно тебе, Иосиф, – сказал Нил. – У мироздания есть свои обязанности.

– Нет, Нил, – сказал Иосиф. – Это вопрос принципиальный.

– Пусть я мотылёк и малярийный комар, – сказал Фиговидец. – Пусть я весь на фу-фу. Да пусть даже я самый хитрожопый, как мне тут указали! Но я не буду. Не хочу и не буду. НИ ЗА ЧТО.

– Чего ты не будешь?

– Того самого, – сказал Фиговидец.

Пока экспедиция отдыхала и набиралась сил, я бродил по лагерю, пытаясь выяснить, кто же задался целью меня обворовать. Мечтать об этом мог любой, решиться – никто. Поскольку не было смысла расспрашивать, я рассматривал: лица, движения рук. Дроля сидел у палатки. Люди Молодого играли в снежки. Гвардейцы чинили свою сбрую.

Наконец Сергей Иванович отвёл меня в сторонку.

– Для малярии в нашем климате нет предпосылок, – начал он издалека. – Разноглазый, как ты думаешь, что он имел в виду?

– Не знаю. Тебе важно?

– Я бы хотел понять.

– Зачем?

– Чтобы понять.

– Да, но зачем тебе понимать?

Сергей Иванович поскрипел мозгами.

– Чтобы научиться Выдвигать Возражения.

– Мартышкин труд, – сказал я. – Это такая тема, когда никто не станет слушать чужих доводов. Все доводы… ну, они примерно равного веса. Между доводами равного веса… или сеном на одинаковом расстоянии… выбирает не голова.

– Каким сеном?

– Метафизическим. Ну это примерно как малярия в нашем климате, о которой они вчера говорили. Не малярия, конечно, в обычном виде. Но нельзя сказать, что и не малярия вообще.

Отвечая, я играл кольцом – и во все глаза следил за реакцией. Но Грёма, захваченный метафизикой, на кольцо косился по привычке, без пыла.

– Они говорят о зле, как о каком-то барбосе, который сидит у них на цепи за домом.

– А нужно говорить так, будто это волк, в лесу рыщущий?

– Зло ведь всё-таки.

Он с таким почтением выговаривал это слово, что я задал себе вопрос, а таким ли абсолютным добром считает Сергей Иванович собственные идеалы и служение – хотя, скорее всего, речь шла о романтическом поиске могучего противника.

– Сергей Иванович, – сказал я больше своим мыслям, чем ему, – совершенство – это такое солнце, которое не греет.

– Подожди. Что опять такое?

Мы потрусили в сторону сердитых криков. Я не сильно удивился, увидев, как Иосиф бегает с ремнём за Дролей. Дроле на роду было написано нарываться, даже когда он вёл себя мирно. Люди ненавидели его, интуитивно распознавая скрытое под слоями шутовства высокомерие, и Дроля нуждался в их ненависти, как другие нуждаются в любви. Он будто и не жил, не чувствовал себя, если его не кололи булавки гневных и презрительных взглядов.

Дроля был так одинок и ненавидим, что это дало освобождающий эффект. Он взмыл да помчался на крыльях гаерства и садизма, не обременённый балластом долга, вины, сострадания. И хотя он вёл себя как полагается контрабандисту – вызывающе одевался, сквалыжничал, дерзил власти и шёл с ней на компромисс, – в нём всегда угадывалась фигура значительнее, чем ещё один контрабандист. («Цветок – роза», «дерево – берёза», «контрабандист…» – нет, Дроля не будет назван в этом ряду.)