Онлайн книга «Волки и медведи»
|
– Всё верно, – сказал Ефим. – Брешут, брешут, а подойди, возьми такого за плечико… Вот случай был с нашим разноглазым… – Потом расскажешь… Что-что? – Набрехали, говорю, на разноглазого. А он нервный был, дёрганый. Слетел с катушек. – Что набрехали? – спросил Муха. – Где он сейчас? – спросил я. – Где-где, чалится с радостными. Клиент у него прямо под рукой помер. Ну а что, не бывает разве? Вот у нас на производстве мужик в трудовом процессе кинулся, не отходя от станка. Сердце. Так никто после этого на станок-то косо не смотрел. Ну, не хотели сперва работать… Потом-то мастер объяснил. – Да, – без убеждения сказал Муха, – народные предрассудки. Так и что? – А то, что ни здрасьте ни насрать. Разговоры сразу пошли: деньги-то он взял, а дела не сделал. Выходит, по-ихнему, кто-то больше заплатил. – Да ладно, – сказал я. – Это вот ты говоришь «да ладно», а народ сказал «ага». – Ефим пригладил седые кудельки. – Злой наш народ, завистливый. Возьми хоть у нас на производстве: один человек разбогател немножко… ну там машину стиральную купил, ковёр новый… Чего только на него не клепали из-за этих денег. Будто и детали налево сбывал, и саму продукцию… Чуть ли не растратчиком ославили! Сильно там растратишь, на производстве-то! Поскольку со всей очевидностью было ясно, что под «одним человеком» Ефим разумеет себя, мы благоразумно и сочувственно промолчали. – Ну а дальше-то что? – А что они могут против правды, брехуны несчастные? Вышел тот человек на пенсию, уважают его все, приглашают… – С разноглазым что дальше? – Так всё, не было дальше. Психанул разноглазый, заказы брать перестал, прожился. Бомжует. – Еде его искать? – А зачем он тебе? Всё это время Фиговидец, в речи которого я перестал вслушиваться, что-то мерно дудел из приёмника. В повисшей паузе его голос окреп, набрал силу. – …Я не готов выбалтывать чужие тайны вот так, прилюдно. Потом на ушко расскажу. – Это он что же хочет сказать? – спросил Муха. На следующий день я поймал на улице мальчишку посмышлёнее и, выкручивая ему уши, предложил сотрудничать. Мы обошли дозором подвалы, заброшенные сараи, котельные – все места, где мог приютиться зимой бездомный и гонимый человек. Я начинал уставать от чередования сугробов и тёплой смрадной грязи, когда нам повезло. «Вон он», – сказал пацан и, ловко увернувшись от последней затрещины, дал дёру. Я пролез через дыру в старом заборе и увидел между складами тупик, где у убогого костерка сидело на перевёрнутом ящике существо в засаленном ватнике. Когда я подошёл и ухватил его за шиворот, разноглазый скроил сперва несчастную рожу, потом – хитрую, потом начал вырываться. Я его ударил. Он меня едва не укусил. – Да успокойся ты, тварь! Подвывая, всхлипывая и захлебываясь соплями, он старательно изображал радостного, но я уже всё знал, всё успел прочесть в глазах – один зелёный, другой светло-карий, почти жёлтый, это были мои собственные глаза на чужом лице: ясные, холодные. Он был не более ненормален, чем, скажем, я. – Я тебе ничего плохого не сделаю. Отработаешь – и свободен. – Больше не работаю. – Я тебе заплачу. Он молчал. – Заплачу, пристрою куда-нибудь. Мне, в конце концов, нужен фактотум. Он молчал. – Или в скит отведу, к монахам. Будешь коров пасти и о душе думать. – Тебе-то что о душе известно? – Акафисты они поют, – поразмыслив, сказал я. – Покой, воздух свежий. Рыбалка опять же недалеко. – Больше. Не. Работаю. Не годы, а страдания превратили его в старика, жалкую развалину. Снаружи и внутри нечистый и замаранный, весь мшавый, шершавый, он вызывал омерзение, а не жалость. – Чего ты боишься? У тебя же оберег на пальце. Я машинально прикрыл кольцо. – Не скажу, что от него много пользы. Истерзанное существо загадочно улыбнулось: – Откуда тебе знать, что с тобой стало бы без него. – Не про оберег сейчас речь. Ну скажи сам, чего хочешь. Хочешь практику на Охте? – Ты меня уговариваешь, потому что не знаешь, как заставить. – Ещё не знаю. – Я помедлил. – Ты всего лишь человек. Если тебе ничего не нужно, ты всё равно боишься потерять что-нибудь из того, что есть. Если не боишься терять, всё равно боишься смерти. Если не боишься смерти, то боишься пыток. Если вдруг ты такой, что не чувствуешь боли… – Да, что, если я не чувствую боли? – То наверняка есть кто-нибудь, кто почувствует её вместо тебя. Ведь был кто-то, ради кого ты себя погубил, я прав? Или я должен поверить, что тебя перекупили? Должен поверить, что нашёлся на свете разноглазый настолько тупой, чтобы не понимать, чем такие гешефты заканчиваются? Мы разговаривали вполголоса, спокойно и так безразлично, словно обменивались новостями о выборах, на которые оба не поставили ни копейки. Он был – как сказать? – не больной, но нездоровый, и не тем нездоровьем, которое как игла или пуля сидит в имеющем название органе; всё сильнее в нём это проступало, какой-то тлен из-под обычной вони бродяжки. Будто годы назад его закопали в землю, а теперь вынули – истлевшего внутри, но не снаружи, – пообчистили и пустили в мир, внешне не изменившийся, но чуждый ему так, как только может быть живое чуждым мёртвому. – Да, – сказал он, – умно. Но тебе этого человека, во-первых, не достать, и, во-вторых, я пересмотрел свои ценности и приоритеты. Я пожертвовал ему всем, а теперь, пожалуй, не отказался бы увидеть, как он умирает в мучениях. Ну не забавно ли? – Обычное дело, когда речь идёт о жертвах. Увидев, что его трагедия меня не проняла, он зашёл по-другому. – Ты сам откуда? – С Финбана. – И какие на Финбане воззрения насчёт самоубийства? – Что так вдруг? – Логически рассуждая, привидение должно быть, – сообщил он, наклоняясь к костру. Худые грязные руки хлопотливо оправили огонь. – Есть труп – есть призрак, без разговоров. Но кому он явится? – Никому. Это невозможно технически. Убийца и есть убитый. Он уже на Другой Стороне. – То есть самому факту убийства ты не придаёшь значения? – Он неприятно улыбнулся, когда я пожал плечами. – Убийство – ничто, в расчёт следует принимать только его последствия! – Он засмеялся. – Я знаю, как вы рассуждаете. Эти уши, которые не слышат криков, руки, на которых не остаётся крови, совесть, которая я бы сказал, что спит, если б там было чему спать! Не так-то легко заставить платить, когда можно откупиться! И справедливость, у которой брюхо давно подводит от голода, – чегой-то она отощала, погляди – сидит в засаде на ветке и никак не может прыгнуть, и если наконец разевает пасть, то кто ей достаётся: разве что нищеброд, не наскрёбший на разноглазого, или полудурок, не позаботившийся это сделать. |