Книга Волки и медведи, страница 45 – Фигль-Мигль

– Не пойду.

Он сказал это негромко, смущённо, но я сразу понял, что переубеждать придётся всерьёз. Эта дурацкая пародия на меня самого была сделана из тех же твёрдых веществ: они подверглись трансмутации, вступали в неизвестные мне химические реакции, но не могли утратить свою суть.

– Если проблема в Вилли, обратись к любому из них. К Борзому, не знаю.

– Не нужно никуда обращаться.

Я прикурил разом себе и ему, не спрашивая сунул египетскую в сморщенный рот.

– Вот сидит парень, который тебя едва не убил. На моём, заметь, складе.

– Думаю, что ты зря ему помешал.

– Чтобы думать, нужны отсутствующие у тебя навыки. – И мне нестерпимо захотелось его ударить. – Ну-ка, встал.

– Ты и сам знаешь, почему так раздражаешься, – пробормотал он, тяжело поднимаясь. – Разноглазый не имеет права так опуститься, не имеет права прощать, не имеет права… да вообще ни на что, кроме работы. Я! Не! Работаю! – Он выкрикнул это вместе с соплями и кашлем, и его повело, затрясло. – Это же твой кошмар: жизнь против правил. А я вот посмел! Посмел! Ты знаешь, что у меня внутри?

– Что у тебя внутри, убогий?

– Самовоспламеняющаяся душа.

– Что?

– Я тебе говорил про совесть, но ты меня не услышал.

– Наверное, это было со стороны недоминирующего уха.

– Там, внутри, – он стукнул костлявым корявым пальцем в проваливающуюся грудь, – сперва сдавливает по-лёгкому. Потом понемножку печёт. Непривычно, но терпеть можно. Знаешь, такая боль, от которой отвлекаешься, и она проходит. А в один прекрасный день – не обязательно с утра, может, просто ты нагнулся за чем-то или встал со стула – становится не продохнуть. И вот тут на шее чувствуешь собственные вены.

– Это у тебя, дурачины, стенокардия.

– Да-да. Ты идёшь к доктору, и тот говорит, что у тебя абсолютно здоровое сердце. Ты ещё не понимаешь, ещё пытаешься…

– Рентген делал?

– Рентген?

– Чтобы исключить вероятность опухоли.

– И вот оно жжёт внутри! – выкрикнул он. – Оно шевелится и кусает! И вдруг становится ясно, что ложью была и вся твоя жизнь, и жизнь, на которую ты смотрел со стороны, а правда – только этот зверёк, который уже прогрыз тебя насквозь…

– Что-то я дыры не вижу.

Он всхрапнул и заторопился, разматывая и расстёгивая свои мерзкие тряпки.

– Ой нет, не надо. Опа! Это что такое?

Он быстренько заправил за ворот блестящую фитюльку на чёрном шнурке.

– Стой! Что это, оберег?

– Нет, просто память.

– И ты её до сих пор не продал?

Сломив его сопротивление, я сорвал засаленный шнурок с вонючей шеи.

– Вернёшься – верну. И учти: я вот этого не в Следственный комитет могу отдать, а совсем другим людям.

– Отдавай.

– И совесть тебя не съест?

Наконец я его спровадил и перенёс внимание на авиатора, или кем он там был. Всё это время он лежал беззвучно, неподвижно – тихий куль в пыльном интерьере. Однако он был в сознании, и его безучастные глаза следили за мной. Повозившись, я усадил его спиной к стене и сел напротив, на нечистый холодный пол.

– Ну что, родной? Значит, ты и есть Сахарок? Аспид попущенный? Ножиком режешь, рысью прыгаешь? По земле, сквозь землю? Ну молчи, молчи.

Необычно и зловеще в этом существе сочеталось несочетаемое: очень много силы и очень мало жизни. Жизни, сказать прямо, не было вообще. Но сила волнами перекатывалась под блёклой кожей, в тонких пальцах и, проходя по безжизненным лубяным глазам, заставляла их ртутно переливаться. Кто-то стянул его в пружину, и ожидание той минуты, когда она распрямится, утяжеляло воздух, тускнило краски. От него ничем не пахло, не веяло ни теплом, ни холодом, и растущий, по мере того, как наблюдатель это осознавал, ужас обжигал уже собственными льдом и жаром.

– Разноглазый! Разноглазый!

Я заморгал и очнулся. Сзади меня сердито трясли за плечо.

– Ты его что, гипнотизируешь? – ядовито спросил Сохлый и, отпуская меня, нагнулся над Сахарком. – Убийца? Этот мелкий шкет?

Следователи заявились втроём: Вилли, Борзой и Сохлый. У всех был по-разному нерадостный вид, а Борзой ещё и на ходу поправлялся. Бутылка пива в его жёсткой сухой руке бликовала мрачно, как оружие.

– Паренёк-то не наш, – сказал Вилли, – не автовский. Чего он такой полуголый?

– Небось личный обыск проводили.

– Или на тропу войны вышел. Как индеец.

– Индейцы себя разве исподним связывают?

– Ах, – сказал Вилли, – люблю модные извращения. И так редко, гм, утоляю. Попробуй нашего свяжи – слушать замучаешься.

– А он вообще-то живой?

– Формально да, – сказал я.

– Ну теперь и Разноглазый начал загадками говорить. – Сохлый повёл плечом. – Так что, задерживаем?

– И какие основания для задержания?

– Это ты нам скажи какие.

Вилли охотно наставил на него палец, закатил глаза и зачастил:

– Орган дознания, дознаватель, следователь или прокурор вправе задержать лицо по подозрению в совершении преступления при наличии одного из следующих оснований. Первое: когда это лицо застигнуто при совершении преступления или…

– Стоп, – сказал я. – Я его застиг.

– А преступление где? Сбежало?

– Но потерпевший-то у вас есть. – Я посмотрел на них повнимательнее. – Вилли… О нет. Не говори, что ты его отпустил.

– Потерпевших нет закона задерживать. Я его, конечно, обязал явиться… когда следственная необходимость потребует. Но ты и то учти, что закон писан не для радостных. Когда он явится… Куда он явится…

– Ладно. Давай дальше.

– …Или когда потерпевшие либо очевидцы укажут на данное лицо как на совершившее преступление…

– Стоп, – сказал я. – Я же тебе и указываю.

– То есть преступление совершалось в твоём присутствии?

– Ну да.

– А не соучастие это, часом? – спросил Борзой.

– Нет, началось оно до моего присутствия, а во время присутствия было мною пресечено. Тьфу, Вилли, мне уже начинать жалеть, что я к тебе обратился?

– Понимаю, что ты хочешь как лучше, но ведь и мы хотим того же.

Я обращался к Вилли, но ответил мне Борзой. Спокойные слова прозвучали издевательски.

В компании следователей шутки, и такие и сякие, были в ходу, но Борзой принадлежал к редким людям, которые сами не знают, шутят они или говорят серьёзно. Когда-то давно, при таинственных – но, быть может, совсем простых – обстоятельствах ему открылся абсурд жизни: разом открылся, полновесно себя отмерил, без дрязготни с терапевтическими дозами, – и теперь ничего, кроме этого абсурда, Борзой вокруг не видел. Он не стал называть чёрное белым, а слёзы – смехом, он перестал их различать, а если и различал, то находил несходства слишком микроскопическими, чтобы за них можно было ухватиться человеку, не желающему быть окончательно унесённым в океан нигилизма. И вот он хватался и не мог не смеяться над своими усилиями, а со стороны, и даже если подойти поближе, это казалось злым – и не смешным – фокусом.