Онлайн книга «Уроки милосердия»
— Глупо, но я представлял вас с карими глазами. А не с голубыми, — говорит он. Я замираю с открытым ртом. — Хотя мне очень нравятся голубые, — добавляет Лео. — Вам идет голубой. — И это все, что вы можете сказать? — отвечаю я. — Честно? Он пожимает плечами. — Если вы полагали, что я с воплями убегу, потому что у вас на лице пара едва заметных серебристых шрамиков, как у киборга, — жаль, но мне придется вас разочаровать. — Как у киборга? — Послушайте, мы с вами едва знакомы, но, похоже, вы слишком зациклены на своей внешности. Она интересует меня гораздо меньше, чем то, что вы сообщили о Джозефе Вебере. При упоминании Джозефа я трясу головой, чтобы в ней прояснилось. — Я разговаривала с ним вчера. Он совершил столько ужасного… Лео лезет в потертый портфель и достает оттуда папку. — Знаю, поэтому я и решил, что пришло время нам познакомиться, — отвечает он. — Но вы говорили, что я буду беседовать с одним из ваших историков… Его шею заливает краска. — Я был неподалеку, — говорит он. — Вы приехали в Нью-Хэмпшир по своим делам? — В Филадельфию, совсем рядом, — отвечает он. До Филадельфии восемь часов на машине. Я отступаю назад, приглашая его войти. — В таком случае, — говорю я, — вы, должно быть, проголодались. Лео Штейн не может оторваться от бриошей. Первая партия вышла из печи невероятно воздушной. Я подаю их теплыми с вареньем и чаем. — М-м-м… — восхищается он, блаженно прикрыв глаза. — Никогда ничего подобного не пробовал! — В Вашингтоне нет булочных? — Не знаю. Мой рацион состоит из дрянного кофе и бутербродов из автомата. Предыдущие два часа я посвятила тому, что пересказывала Лео все, что открыл мне Джозеф. Между делом я формовала бриоши, придавая им традиционную форму, смазывала яйцом и выпекала. Мне проще разговаривать, когда руки заняты. С каждым словом, что слетало с губ, мне становилось легче. Лео что-то записывал в своем блокноте. Внимательно разглядывал вырезку, которую я незаметно спрятала в карман перед уходом от Джозефа, и снимок из вевельсбургской газеты, на котором он ест мамин торт. А на мне он даже повторно взгляд не задерживал. — Вы намерены пообщаться с ним лично? — интересуюсь я. Лео поднимает на меня глаза. — Пока нет. У вас установился контакт. Он вам доверяет. — Он доверился мне, потому что хочет получить от меня прощение, — говорю я, — а не для того, чтобы я выдала его полиции. — Прощение — из сфер нематериальных. А наказание — из области права, — заявляет Лео. — Одно не исключает другого. — Значит, вы бы его простили? — Я этого не говорил. Если хотите знать мое мнение, это не в моей власти и не в вашей. Прощение — слепое подражание Богу. — Как и наказание, — вставляю я. Он приподнимает бровь и улыбается. — Разница в том, что Бог никогда не испытывает ненависти. — Удивительно, что вы верите в Бога после встречи с таким количеством злых людей. — Разве можно в него не верить, когда видел столько выживших? — изумляется Лео. Он вытирает рот салфеткой. — Значит, вы видели его татуировку, — уточняет он. — Я видела отметину, где могла быть эта татуировка. — Где? — Лео сгибает руку. — Покажите мне. Я касаюсь левого бицепса в области подмышки. Через хлопчатобумажную ткань рубашки ощущаю тепло его кожи. — Вот здесь. Похоже на ожог от сигареты. — Там действительно наносили группу крови солдатам СС, — подтверждает Лео. — Что мы пока имеем по делу? Он утверждает, что в сорок первом году служил в Первой пехотной бригаде СС, а после сорок третьего работал в Освенциме. Он открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого мужчины в нацистской форме, с черепами на погонах кителя. Это мог быть Джозеф, но точно я сказать не могу. «ХАРТМАНН РАЙНЕР», — читаю я, пытаясь разглядеть снимок, пока Лео достает его из конверта. На нем угловатым почерком написан адрес, который я прочесть не могу, и стоят буквы «АВ» — скорее всего, группа крови. Лео быстро закрывает папку — наверное, это секретная информация — и выкладывает фото рядом с газетным снимком. — Возникает вопрос: тот ли это человек? На первом фото Джозеф еще юноша, на втором — взрослый мужчина. Качество обоих снимков, мягко говоря, оставляет желать лучшего. — Не знаю. Неужели это имеет значение? Я имею в виду, если сходится все остальное из его рассказов. — Как сказать, — отвечает Лео. — В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный Суд постановил, что все, кто охранял нацистские концлагеря, принимали участие в происходящем там, — включая массовые казни, если мы говорим об Освенциме-2. В судебном решении упоминалось о суде, который несколько лет назад проходил в Германии, когда во время процесса один из подсудимых заявил, что если немецкие власти намерены осудить его, то им следует осудить всех, кто служил в лагере. Ведь он функционировал по цепочке: каждое звено выполняло свои обязанности — в противном случае машина уничтожения остановилась бы. Поэтому все в Освенциме — от охранника до бухгалтера — виновны в том, что там происходило, уже потому, что они знали, что творится за проволокой. Взгляните на это с такой стороны. Скажем, вы с приятелем решили убить меня прямо в моем кабинете. Пока ваш парень станет гоняться за мной с ножом, вы будете стоять и держать дверь, чтобы я не сбежал. Вас обоих посадят за убийство первой степени, ведь речь идет только о распределении обязанностей между сообщниками. — У меня нет парня, — признаюсь я. Оказывается, признаться в этом вслух легче, чем я ожидала, и сердце мое не рвется из груди, а кажется, что я становлюсь невесомой, как будто сделана из гелия. — У меня был парень, но все… — Я пожимаю плечами. — В любом случае… Он не станет убивать вас в вашем кабинете. Лео заливается краской. — Похоже, сегодня ночью я могу спать спокойно. Я откашливаюсь. — Значит, нам необходимо доказать, что Джозеф служил в Освенциме? — уточняю я. — И одного его признания недостаточно? — Все зависит оттого, насколько можно доверять его словам. — А почему суд может решить, что он врет? — А почему люди лгут? — отвечает мне Лео. — Он старик… У него старческий маразм… Он мазохист… Кто знает? Пока нам даже неизвестно, был ли он там. Он мог прочесть книгу и пересказать вам ее содержание. Это вовсе не означает, что это его собственная история. — Несмотря на то, что у вас есть дело, на котором значится его имя? |