Онлайн книга «Сто осколков одного чувства. Эротические этюды №№1-52»
|
Он наливает. Она пьет. Она: Кладу? Он: Клади. Она: Продолжаем разговор. Он: А нечего продолжать. Я же тебе сказал, что у меня нет ответа. Она: Ну, ты хотя бы спроси меня, что я о тебе думаю. Он: Что ты обо мне думаешь? Она: Ты – взрослый дядька, который изо всех сил пытается выглядеть мальчиком, но у него ни черта не получается. Он: Угадала. Она: А зачем тебе... Ого! Кажется, получилось... Ногу убирать или оставить? Он: Убирай. Она: Так зачем тебе это? Он: В детстве все было хорошо, а сейчас плохо. Она: Ах, да! Десять лет назад тебя любили девочки, а сейчас не любят. Он: Не в этом дело. Десять лет назад я мог плакать от музыки. И это было приятно. Она: Ты не один такой. Все перестают плакать от музыки, как только для слез находится более серьезные поводы. Он: Да. Но не все помнят, КАК это было приятно. Она: А ты помнишь? Он: Да. Она: Бедный. Он: Да. Она: Зачем же тебе я, дядя мальчик? Я ведь уже взрослая, хоть и маленького роста. Он: Такая, как сейчас, ты мне незачем. Она: Ну и вали отсюда. Он: Как скажешь... Камера гаснет. Камера по-прежнему стоит на столике в купе, направленная в окно. Стук колес. Знакомый лес, на следующий день. Сначала пусто, потом вдали мелькает куртка. Камера следит за Ее приближением. Она подходит к камере и смотрит в нее, виновато улыбаясь. Она: Здесь и сейчас? Он: Да. Она: Выключи камеру. Он: Ты просишь? Она: Я требую. Он: Хорошо. Только загляни в нее напоследок. Как в колодец. Она смотрит в камеру и показывает язык. Экран гаснет. Камера по-прежнему конспектирует виды из окна. Платформа Ленинградского вокзала. Вечер. У поезда, через окно – Петрович и Илюнчик. Навеселе. Петрович: Андрюш, ничего не забыл? Коробку передашь тете Тамаре, а сумку – тете Вере. Он: Все помню, Петрович. Петрович: Повтори! Он: Коробку – тете Тамаре, а сумку – бабе Вере. Петрович: Тетя Тамара – это которая с усами. Он: Тамара с усами. А Вера – без усов. Петрович: А Вера без усов. Илюнчик: Андрюнчик, про Ленку не забыл? Он: Нет. Передать, что в июле приедешь. Илюнчик: Да не в июле, а в июне, чайник! Он: Не вопрос. Скажу, что приедешь в мае с семьей и детьми. Илюнчик: Да ты чего, в натуре! Она меня потом убьет. Значит, скажешь Ленке, что в июне, а Светику - то в июле. Понял? Он: Как мне их различить-то? Илюнчик: У Светика телефон на 234, а у Ленки – на 432. Записал? Он: Ручки нет. Илюнчик: (машет рукой) Ладно, ты им ничего не передавай. В мае к Наташке поеду. Петрович: Молчи уж, кобель. Илюнчик: Слышь, Петрович, а поехали сейчас. Вместе с ними. Я тебя со Светиком познакомлю. Петрович: Ага. А я тебя – с тетей Тамарой. Он: Которая с усами? Петрович: Она. Илюнчик: (берет Петровича в охапку) Петрович, поехали! Душа горит. В Сочи из за этого чайника не съездили, теперь он, гад, в Питер без нас уедет. Петрович: Илюнчик, остынь. Илюнчик: В Питере остынем. Андрюш, поставь поезд на ручник, я пойду с проводником добазарюсь. Петрович: Скорее бы вы уже поехали. Еще минут пять я его продержу. Илюнчик: Ты – меня?! Пять минут?! Не свисти! Ее голос: Мужики! Петрович и Илюнчик: Ау! Ее голос (камера разворачивается на его хозяйку): Я вот тут хотела спросить... Вы и вправду такие хорошие или придуриваетесь? Илюнчик: Я и вправду, а Петрович придуривается. Она: А этот... С которым вы меня отпускаете? Илюнчик: Подлец полный. Петрович: Хуже засранца я не знаю. Илюнчик: Утопи его в Неве – и приходи ко мне жить. Петрович: Только подожди на берегу, чтобы не всплыл. А то такой еще не утонет. Сама понимаешь. Илюнчик: А всплывет – ты его веслом по голове. И – ко мне. Поезд трогается. Илюнчик: Значит, Светке не забудь передать... Петрович: (одновременно) А сумку – тете Вере... Удаляясь, танцуют на перроне коронный «горбушечный» танец. Скрываются с глаз долой вместе с перроном. Камера в купе подхватывается в руку, поднимается и разворачивается. Она сидит напротив, в домашнем халатике. На столе – бутылка вина и дорожная закуска. Она: Как меня достала твоя камера! Он: Это ерунда. Знала бы ты, как она МЕНЯ достала. Она: Вот и дай ее сюда. Он: Не дам. Она: Дашь. Он: Не дам... Она: Ну, держись... Возня за обладание камерой. Перед объективом творится чехарда. В конце концов, камера оказывается в ее руках. Мы впервые видим Его. Он сидит напротив, за столом, вид растрепанный. Смотрит в камеру. Она: Чего уставился? Он: Пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на тебя двумя глазами. Она: И как? Он: В два раза лучше, чем одним. Она: Подлизываешься? Он: Ага. Она: Не выйдет, дядька. А ну выкладывай все как есть! Он: Куда выкладывать? На стол? Она: Еще чего! Сюда выкладывай, в камеру. А то молчит, а глаза хитрые! О чем молчишь? Он: О тебе молчу. Она: А о чем думаешь? Он: О чем в поезде думать?... Так... О минуте. Она: О какой такой минуте? Что-то ты темнишь, дядька. Он: Вот прошла минута. За нее много чего случилось. Она: Например? Он: Кто-то родился. Минуту назад его голова торчала между мамкиных ног, как арбуз на бахче. А сейчас чья-то рука, большая, как Театральная площадь, держит его на весу, и он уже прокричал свое первое «кукареку». |