Книга Ретт Батлер, страница 35 – Дональд Маккейг

Возможно, нас со Скарлетт когда-то постигла любовь и мы умерли друг у друга в объятиях…

— О, Ретт, да ты, оказывается, романтик! — поддразнила его Розмари.

Ретт заговорил так тихо, что она придвинулась ближе, чтобы разобрать слова.

— Никого в жизни я так не хотел, как эту женщину.

Розмари сжала его руку.

— Узнаю брата!

Мэг на берегу напевала: «Люб, люб, ты мне люб…» [21]

Розмари, не отрываясь, смотрела в мутную воду.

— Навряд ли я смогу полюбить так Джона Хейнза.

Ретт подождал, пока не уляжется горечь ее слов.

— Джон хороший человек.

— Думаешь, я не знаю? Думаешь, это хоть что-то меняет?

— Может, придет время…

— Не волнуйся, братец, больше скандалов не будет, — Розмари помолчала и шепотом добавила: — Моя жизнь видится мне бесперебойной чередой дней, где каждый день — совсем как прежний и так же пуст.

Улыбка вышла такой горькой, что Батлеру стало не по себе.

— Я дочь своей матери и научусь не зариться на чужое. Но молиться, боже, я не стану. Не стану!

Раздался сдавленный вскрик Клео. Схватив Мэг в охапку, служанка бежала к домику.

— О, капитан Ретт, — кричала она, — капитан Ретт! Возьмите ружье!

— Давай мне Мэг, Клео. — Опустившись на колени, Розмари протянула вниз руки, — Я возьму ее.

Передав напуганного ребенка матери, Клео нетерпеливо замахала руками.

— Вам нужно ее пристрелить!

— Кого я должен пристрелить, Клео?

— Лису. Я видела ее!

— Ты видела лису?

— Средь бела дня!

Клео повторила распространенное сельское убеждение: — Увидишь лису средь бела дня, значит, она бешеная. Лиса тебя укусит, и сам с ума сойдешь.

Она подняла руки, и Ретт помог ей взобраться на террасу.

Внизу молодая лисичка, оступаясь, шла по бревну на берегу реки.

Ретт сощурился от солнечного света.

— Она не бешеная, Клео. Шерсть блестит, двигается нормально, — Ретт присмотрелся внимательней, — Потеряла детенышей, а может, у нее их и не было. Да она бы так не лоснилась, будь у нее потомство.

— А чего она тут делает днем, людей пугает?

Пока Клео говорила, появился самец. Он перескочил бревно и пометил его. Лисичка притворилась, будто занята поисками еды, и вдруг наскочила на самца. Потом принялась кататься по пучкам болотной травы, исходя негой и удовольствием. Хвост у нее был такой пушистый, что казался больше самой лисы.

— Смотрите! Как она рисуется! — заметила Розмари.

— И впрямь, — ответил Ретт.

Морда у старого самца была вся в шрамах, он осторожно ступал на одну из передних лап, как будто ему отрезало пальцы капканом.

Маленькая Мэг закричала:

— Ой, какая хорошенькая!

— Да, дорогуша, — отозвался дядя, — И вон тот парень тоже так думает.

— Это ее муж, дядя Ретт?

— Он хочет на ней жениться, — ответила мать, — Смотри, Мэг, как ухаживает.

Девочка присела на коленки у ограды, чтобы лучше видеть.

— А он ей тоже нравится?

— Она притворяется, что не подозревает о его существовании, — сказал Ретт.

Лисичку теперь привлекло тонкое полузатонувшее бревно. Один конец лежал на берегу, другой омывала вода. Самка весело потрусила вниз по нему. Старый лис заколебался. А она на самом конце повернулась и уселась, посмеиваясь над ним.

Неохотно он ступил на плавучее бревно и на цыпочках пошел к ней.

От прибавившейся тяжести бревно не выдержало и, соскользнув с берега, поплыло, крутясь в быстром потоке. На морде у лиса проступила такая брезгливость, что Мэг рассмеялась.

Звенящий детский смех преследовал незадачливых влюбленных, которых течение увлекало к морю.

Тэйзвелл Уотлинг зажал указательным пальцем нос, чтобы не чихнуть. Клубящийся желто-коричневый дым стелился за паровозом над землей, приглушая яркие цвета, в которые заходящее солнце окрасило все вокруг. Свет, проникавший сквозь эту пелену, становился грязно-серым, а само солнце — бледным серебристым диском на горизонте. Воняло паровозной гарью: углем, серой, раскаленным железом, аммиаком и чем-то еще.

Когда-то поезд ходил через всю Алабаму и Западную Джорджию по единственной колее. Теперь добавили еще путей, и поезд обогнал товарняк, шедший по левому пути, а потом — цепь вагонов-платформ. Маневровый локомотив, самодовольно фукнув на пассажирский поезд, пронзительно заскрипел на повороте, пройдя так близко, что Тэз при желании, высунув руку из окна, мог бы до него дотронуться.

— Первый раз в Атланте, парень? — спросил его сосед, капрал-конфедерат, сплюнув на пол.

— Я из Нового Орлеана, — ответил Тэз с напускной мальчишеской вальяжностью.

— А-а, где сталепрокатный завод делает пластины для наших бронепоездов. У меня брат там работает. Везунчика освободили от службы. Там еще револьверный завод Данса с высокими трубами… Хотя нет, те на морском оружейном заводе. Четыре железные дороги ведут в этот город, сынок, — четыре разные дороги! — Он ткнул Тэза локтем. — Только представь себе!

Как мальчику отыскать свою маму в этом бурлящем котле?

К путям лицом стояли фабрики, дома же отворачивались от них. Кирпичных было мало, в основном обшитые темными от сажи досками. Коровы, свиньи и куры паслись нa крошечных пастбищах размером в пол-акра. Поезд въезжал в город, дома жались все теснее. Широкие улицы будто распахивались и мгновенно захлопывались, как только поезд проезжал мимо. Взору Тэза открывались трех- и четырехэтажные здания контор и складов, кирпичные и каменные, бесчисленные повозки и фургоны.

Вон та женщина на углу — не Красотка ли Уотлинг?

А лицо, мелькнувшее в ландо, — не матери ли?

Самым ранним воспоминанием Тэйзвелла Уотлинга была ночь в похожей на пещеру спальне в новоорлеанском приюте для мальчиков-сирот: дети кашляли и, хныча, звали маму. Тэз лежал на тростниковом тюфяке, зажатый между остальных, чувствуя, что у него влажное бедро оттого, что сосед обмочился.

Тэз хотел есть, ему было страшно, но он бы ни за что не стал плакать. Те, кто плакал, исчезали в изоляторе, где они и умирали; их хоронили на приютском тенистом и любовно ухоженном кладбище. Большинство сирот были ирландцами, а сиделками — французские сестры милосердия, которые несли свою клятву бедности так истово, что сами чуть не помирали с голоду. Воспринимая голод как добродетель, сестры не очень-то сочувствовали голодным детям.