Онлайн книга «Ведьмаки и колдовки»
|
Показалось. Он свободен. Он человек. Он… он останется человеком, чего бы это ни стоило. — Знаешь, — Евдокия подняла голову и зажмурилась, ослепленная солнцем, — я, наверное, целую вечность не сидела вот так… просто, чтобы… и забыла даже, как оно может… Хорошо. — А как ты… догадался, что он… — Евдокия замолчала. — Следил. — За ним? — За тобой. — Лихослав перевернулся на живот и локти расставил, лег, разглядывая траву, которая была удивительно зеленой, яркой. Поднимались мягкие метелки мятлика, рассыпался жемчужными бусинами клевер, терпко и сильно пахло ромашкой. — Не следил, а… присматривал. Да, так правильней. Присматривал. И недосмотрел. Отвлекся ненадолго. Решил, что ничего-то не случится, ведь охраняют конкурсанток, а значит, и ее тоже… — Мне сказали, что ты вышла на каретный двор… и не вернулась. — Он мне в лицо дурманом сыпанул! Увез и… …запах оборвался, смешался с другим, грязным, прелым, до того знакомым, что Лихо зарычал. — Как ты… — По следу. — Он коснулся упругого клеверного шара. — Если я волкодлак, то… должна быть от этого какая-то польза… …пан Острожский был мертв. Он лежал, скрутившись калачиком, спрятав голову в коленях, и Лихослав, заглянув в искаженное мукой лицо, набросил на покойника китель. — Верхом проедемся, — сказал Евдокии, не пустив в карету. — Тут недалеко. До королевской резиденции и вправду было с полверсты. — Он… — Должно быть, яд выпил… испугался… — Лихослав распряг лошадей, выбрав ту, что поспокойней. И прочие не дичились, а значит, есть надежда, что он, Лихо, все ж с большего человек. — Кого? — Из всех вопросов Евдокия задала самый неудобный. — Не знаю… может, подельницы своей, а может… Лихо оглянулся. Золотилось поле. И солнце горело ярко. Только вот тихо было… ни птиц, ни даже комарья, будто бы вымерли… …мерещится. Проснулся Гавел ближе к вечеру. Открыл глаза. Увидел розовый балдахин, слегка провисший под собственным весом, и резко вспомнил все, что было накануне. Вспомнил и не поверил. Руку вытащил из-под душного пухового одеяла, по летнему-то времени невместного, но меж тем уютного в мягкости своей. Гавел одеяло пощупал, а на руку уставился, пытаясь понять, сильно ли оная рука изменилась. Не сильно. Кожа смуглая, загоревшая и загрубевшая, притом что от запястий и выше — белая, шелушащаяся… это у него от нервов… …а еще пятна порой случаются красные, от которых дегтярной мазью спасаться приходится. Но как бы там ни было, Гавелово преображение в ведьмака на правой руке не сказалось, впрочем, как и на левой. И шрамы-то остались, и ноготь, который в прошлом годе Гавел, через ограду сиганувши — от собак спасался, — содрал, а после этот ноготь кривым отрос, ребристым, не переменился. Руки были тощими. Синюшными, напоминавшими Гавелу курячьи лапы, которые продают по медню за дюжину. А если обманул Аврелий Яковлевич и… …и тогда старуха — просто старуха, склочная, скандальная, случаются же такие, а он, Гавел, обречен до конца дней своих ее прихоти исполнять. И нету у него никакой надежды… к чему пустые мечтания? Вредные они… возвращаться надобно… …заигрался Гавел. …ведьмаком себя вообразил. Какой из него ведьмак? Верно, такой же, как крысятник… никчемушный… ничтожная бесполезная личность… Мысли бились в голове, что рыба на нересте. Гавел виски стиснул, пытаясь справиться со внезапной болью, которая скрутила, мешая дышать. — Ох ты ж, — раздалось рядом. И поверх Гавеловых ладоней легли тяжелые руки. — Дыши давай… крепко эта паскудина тебя привязала. Так оно будет, пока не оторвешься… Голос Аврелия Яковлевича лишь усиливал боль, и та делалась вовсе невозможной. Гавел поскуливал, раскачивался, пытаясь хоть как-то унять ее… Дышать? Еще немного — и он разучится… …это оттого, что бросил. Уехал. Кинул старую мать на соседку… а та равнодушная… небось если и смотрит, то с неохотой… жалуется. У старухи сердце больное и печень тоже. Ей медикус надобен хороший. И на водах отдых… у Гавела ведь есть деньги? Жалеет. Сын ведь, родная кровь, а злотней для матери жалеет… …еще и обрадуется, когда она в могилу сойдет. Недолго уже ждать осталось… — А ну прекрати! — рявкнул Аврелий Яковлевич. — Не слушай ее! Меня слушай. И затрещину отвесил такую, что как голова на шее удержалась. — От же ж… все зло от баб! — Ведьмак произнес это с немалым раздражением, а Гавел вдруг осознал, что затрещина очень даже помогла. — Что это… было? — Примучила она тебя, — сказал Аврелий Яковлевич и второю затрещиной, в которой уж точно нужды не было, Гавела с кровати поднял. — А теперь небось почуяла, что уходишь. Вот и не хочет отпускать. На полу после перины было холодно. — Одевайся. — Аврелий Яковлевич кинул полотняный ком. — Умывайся. И завтракать. К завтраку, помимо собственно завтрака, еще более обильного, чем прошлый, о котором Гавел вспоминал с нежностью и голодным урчанием желудка, подали свежий номер «Охальника». — Это тебе. — Ведьмак газетку подвинул к Гавелу мизинчиком, а потом тщательно оный мизинчик салфеткой вытер. — Читай… радуйся… И глянул так, с насмешечкой, от которой у Гавела всяческий аппетит пропал. Газету он открывал с опаскою, и оказалось, что не зря. «Коварство и любовь». До чего пошлое название! И главное, сути написанного не соответствует… и, стало быть, визировал в печать не главный редактор, небось до сих пор болезным представляется, а заместитель его, который в делах газетных понимает мало. Уж главный редактор сумел бы подобному материалу соответствующее обрамление дать… …и снимки нехорошие, смазанные. Правильно говорят, что криворукому дураку и техника не поможет. Ракурс выбран неудачно… …край стола виден и торт, который на снимке кажется вовсе ужасающих размеров. Голубки сахарные с позолоченными клювами удались. А вот Аврелий Яковлевич — не очень, но узнать можно. А догадаться, что он этим тортом кого-то с ложечки кормит, — так нет… Но благо, в статье объяснили. …новая любовь… …измена… …романтический ужин в номере для новобрачных… |