Онлайн книга «Ведьмаки и колдовки»
|
Шаг. И словно бы холодом в сердце самое плеснуло… что она, Лизанька, делает? Разве папенька желает ей зла? Не желает… и сама Лизанька себе зла тоже не желает… и выпало все вот так… престранно… и если повернуть… …беззвучно оборвалась нить, привязавшая ее, Лизаньку, к Цветочному павильону. И из сумрака, разодранного от силы десятком свечей, выглянул пресветлый лик Иржены. Статуя дешевая, старая, с облезлою краской. И та истерлась, особенно волосы… казалось, будто седина проступает в черных косах богини… и трещины на лице ее — чем не морщины? Однако само лицо это не утратило иной, нечеловечьей красоты, которая и приковала Лизанькин взгляд. Глаза. Синие, яркие глаза… Иржена смотрит на нее, на Лизаньку, с упреком, с пониманием… скольких беглых девиц она уже перевидала? Великое множество… одною больше, одною меньше… Появился жрец, толстый и лысый, принесший с собою все тот же запах жареной рыбы, и Лизанька смотрела на лоснящиеся его губы, думая лишь о том, что богиня, кажется, ее благословила. И эта мысль дарила успокоение. Лизанька слушала жреца, но не слышала ни слова. Впрочем, что он может сказать? Лизанька напутствия слышала, и не раз: жена да уважает мужа своего… будет ему верна… родит детей и прочее, и прочее… на всех свадьбах говорили одно и то же. Скорей бы уж. Вот жрец, вытерши руки о подол хламиды, достал из-под алтаря храмовую книгу в темной обложке. Писал он быстро, а Грель все одно приплясывал от нетерпения, то и дело на дверь озираясь. Неужто опасался погони? В книге Лизанька расписалась и в брачном свидетельстве, которое жрец заполнил прямо на храмовом камне. За это самое свидетельство, исполненное на плотной гербовой бумаге согласно установленному образцу, Грель заплатил три злотня. И само свидетельство, сложив, убрал в кожаный бумажник. Все, теперь она, Лизанька, мужняя жена. Правда, смутило немного, что в свидетельстве она значилась панной Стесткевич… …ничего, позже Себастьянушка бумаженцию эту поменяет, и будет Лизанька княжною Вевельской… И последние сомнения разрешились, когда Грель подхватил Лизаньку на руки и, дыхнув мятой в ухо, прошептал томно: — Теперича ты только моя! — Ваша… — вздохнула Лизанька, обвивая руками шею супруга. Быть мужнею женой ей определенно нравилось. И, устроив голову на груди Греля, она позволила отнести себя в карету, которая так и ждала перед храмовым двором. А из кареты — в гостиницу… конечно, он ведь обо всем озаботился. И нумер взял дорогой… …правда, сама-то гостиница была из окраинных, каковые не отличались особой роскошью. Встретил их мрачный хозяин, передал Грелю ключи и буркнул: — Проблем не будет? — Не будет. — Грель кинул злотень, и монетка покатилась по стойке. — Все, как договаривались? — А то! — хмыкнул хозяин, подкручивая соломенный ус. — Панна останется довольна… обслугою, так точно. В нумере, каковой располагался под самой крышей, а оттого слышно было, как романтично воркуют голуби, Лизаньку ждала ванна и кровать, усыпанная розовыми лепестками. Еще охлажденное шампанское. И супруг… — Ты прекрасна, — с придыханием произнес он, подав бокал. И Лизанька, переодевшаяся для первой своей брачной ночи — конечно, лучше бы, чтоб оная ночь прошла в месте поприличней, скажем, в «Трех цаплях», а то и вовсе в «Гданьской короне», — зарделась. Шампанское она осушила одним глотком. Это от волнения. И жажды. И все же от волнения, потому как руки тряслись и еще знобило… и голова кругом шла… — Ах, моя дорогая… — Грель подхватил Лизаньку на руки, и хорошо, что подхватил, потому как в ином случае она бы сомлела. — Уверяю, эту ночь ты запомнишь… Потолок крутанулся. И качнулась земля, а может, не земля, но сам мир, который внезапно сузился до объятий Греля. И Лизанька поняла, что более неспособна ждать ни мгновенья… ей просто-таки жизненно необходимо испытать то, что в женских романах — папенька их категорически не одобрял — именуют «высочайшим наслаждением». — Ты согласная? — спросил Грель, не позволяя поцеловать себя. И кристалл для чего-то поставил. Зачем им кристалл? Разве ж подобные моменты в жизни надобно запечатлевать? Лизанька нахмурилась, но вырываться не стала. Ее сжигал престранный жар… — Согласна, — выдохнула Лизанька, которую бережно уложили на розовые лепестки. Мелькнула мысль, что, быть может, сейчас Себастьян сбросит это чуждое ему обличье… но вдруг оно показалось привлекательным, родным даже. И Лизанька погладила усы. — Смешные какие… — Ах, моя дорогая… …то, что происходило дальше, было вовсе не похоже на то, что описывали в романах, однако сие различие Лизаньку вовсе не огорчило. Напротив, она горела. Сгорала. Возрождалась из пепла… и пила шампанское, от которого в крови вновь появлялся жар… …мужней женой определенно следовало стать. Она очнулась, когда за окном стало темно. И темнота эта была густою, кромешной; даже желтый кругляш луны, которая устроилась аккурат напротив окошка их с мужем нумера, темноту не разгонял. Болела голова. И тело тоже. И вообще состояние было такое, будто бы Лизанька заболела… ей случалось однажды подхватить ангину, и неделю Лизанька провела в постели… Застонав, она села. — Дорогая? — сквозь сон произнес Грель. Голый. И смешной… смеялась Лизанька тихо, и вскоре смех превратился в икание. Голый Грель… чушь какая в голову лезет… и дурнота. Вывернуло ее на пол, на увядшие розовые лепестки, которым в принципе было уже все равно. — Дорогая, что с тобой? — Грель окончательно проснулся. — Это… это… — Это, наверное, от шампанского, — сказал супруг, помогая Лизаньке встать на ноги. — Ляг, сейчас пройдет… я водички принесу. Хочешь? Водички Лизанька не хотела. А хотела… — Мы должны ехать. — Она не смела отвести взгляда от кругляша луны. От сотни лун, отраженных в гранях желтого алмаза. — Куда? — Домой… — В Познаньск? Лизанька, ночь на дворе. Ночь. Именно что ночь. На дворе. Глухая и черная. Луна дразнится, луна смотрит на Лизаньку. Зовет. — Не в Познаньск. — Она отмахнулась от руки супруга, человека в нынешних обстоятельствах незначительного. Схлынула былая страсть, и все иные желания исчезли, оставив лишь одно, непреодолимое: вернуться. |