Онлайн книга «Черный треугольник. Дилогия»
|
– П-постой, Сергей Яковлевич, п-постой, – сказал Сухов, имевший привычку переходить с человеком на «ты» после первой же кружки чаю. – Что – «ни»? – Не лезь попередь батьки в пекло, – остановил его комиссар бандотдела. Он не торопясь допил чай и, не прибегая уже к «украинской мови» (как я потом узнал, несмотря на свою фамилию, он всю жизнь прожил в Костроме, а в Харьков его забросила гражданская война), сказал: – Мы не три музейных экспоната нашли, а двести. От неожиданности Павел обжегся кипятком и заговорил по-украински: – Скильки?! – Двести, друг ситцевый. – Пяток, мабуть? – Двести. – Брешешь, – сказал Павел и смолк, исчерпав, видимо, свой скромный запас украинских слов. Приходько с треском раздробил белоснежными зубами кусочек сахара и протянул Павлу пустую кружку: – Плесни еще… – …парубок, – подсказал я. – Во-во, парубок, – обрадовался он и, поставив на стол кружку с дымящимся чаем, солидно сказал: – Брешут, парубок, тильки собаки у околицы, а я не брошу. – Ну врешь, – миролюбиво поправился Павел. – Ни, – не согласился Приходько. – Привираю – да, но не вру. Да и привираю-то самую малость. Избави бог от вранья. Я за правду держусь, как дитя за подол матери. Меня правде отец еще в отрочестве учил. Да как! Сколько лет прошло, а учебное то место и по сей день чешется! Как сяду – так тут же о правде и вспоминаю. Так что о вранье ты зря. Борин улыбнулся: Приходько ему нравился. – А «малость»-то… велика? – деликатно спросил он. – С привиранием? – Да-с, ежели позволите. – Да нет, – заверил его Приходько. – Тильки для счету. Ровненько чтоб было. – Вроде как бы для округлости? – Для ее самой. – А списочек-то имеется? – с той же деликатностью спросил Борин, стремясь уточнить размеры «малости», которая потребовалась Приходьке для «округлости». – Имеется, имеется, – успокоил Борина Сергей Яковлевич. – Сейчас пошукаем. – Мабуть, и н-найдем, – съехидничал Павел. – Найдем, парубок, найдем, – заверил его Приходько. Он извлек из офицерской полевой сумки сложенные вчетверо листы бумаги. – Дывись, парубок, и завидуй. Нашими доблестными ребятами найдено, изъято и возвращено трудовому народу сто шестьдесят девять экспонатов музея. Действительно, в списке насчитывалось сто шестьдесят девять предметов. Тут были златники Владимира Равноапостольного и восемь золотых монет Дмитрия Донского с именем хана Тохтамыша на оборотной стороне, пять золотых лидийского царя Креза, одна из двух серий исторических медалей, выбитых при русской императрице Екатерине II, геммы и многие другие ценности из богатейших коллекций музея. В отличие от нас, харьковчанам было чем похвастать. И если Приходько округлил, то самую малость, причем эта «малость» действительно была невелика. Выходило, что Харьковскому музею возвращено более половины разграбленных Лупачом экспонатов. – Ну как? – спросил Приходько. – З-здорово, – откликнулся Павел. – Так-то, парубок. – Гляжу я на список, та й думку гадаю… – сказал я. – У кого нашли, где нашли и как нашли? – подхватил Приходько. – За тем к вам и заявился. – Кстати, мы тут письмо из Харьковского уголовного розыска получили относительно одной из вещей «Алмазного фонда», – сказал я. – О «перстне Калиостро», который в нужничке у гражданина Уварова обнаружили? – Совершенно верно. – Знаю, – кивнул Приходько. – И про письмо знаю, и про Уварова, и про нужничок. Ведь на тот нужничок я их вывел. Там немало и экспонатов музея было. Уж так получилось, что переплелось все. Вот с чего только начать? – Может, с н-начала? – предложил Сухов. – А где оно, начало-то? – сказал Приходько. – Куда ни ткнешь, всюду середина. Ну да ладно, нехай. Значит, так. О том, что нами задержан спекулянт Кробус с двумя геммами и золотой медалью, мы вам сообщали. Верно? Ну вот. А допрашивал того Кробуса я. Самолично. Скользкий гражданин, доложу я вам: ни за руку не ухватишь, ни за ухо. Будто салом смазали. И так я его, подлеца, вертел и этак – ни в какую. И чего только не вытворял! Вроде как игру со мной какую затеял. В глаза смеется. Так, дескать, и так, выкладывает, на фу-фу, гражданин начальник, желаете меня взять, а ежели по-интеллигентному – на сухую. Помилуй, говорю, какая сухая, когда с поличными тебя припечатали? Слепой ты, что ли? Вон она, медалька золотая. Не видят глазыньки, так пощупай, ручки-то есть? А это, говорит, не поличные. А что же? Так, говорит, то ли кукиш, то ли обман зрения. Я, говорит, мог эту медаль и в картишки выиграть, и в канаве найти. А нет – так у кого на пачку махорки выменять. И медаль и камешки. Врешь, говорю. А вы, говорит, докажите. Может – вру, а может – как на исповеди. И усмехается косенько. Дескать, что, взял? И не такие, как ты, умники-разумники на мне свои зубки ломали. Ладно, думаю, парубок, – ввернул Приходько полюбившееся ему слово, – мне своих зубов для дела не жалко. Хрен с ними, с зубами. Все до единого искрошу, а тебя хоть деснами, а дошамкаю. Провожу у него обыск. Не по форме – по совести. Весь дом по кирпичикам, каждую половицу на ощупь. Пустышка! Обыск у евонного брата – пустышка! Обыск по малинам да у друзей-приятелей – пусто. Что дальше-то делать? Ума не приложу. Всем своим пролетарским нутром чувствую, что возле да около хожу, а до сути никак не доберусь. Будто колдовство какое. И остаться бы мне при одной той медальке да при собственном интересе, ежели б не хитрость Кробуса… Ух хитрован был! До чего ж хитрован! Самого себя перехитрил парубок… Вызывает меня через недельку начальство. Хмурится. Ну, дело ясное: по всему видать, откуда ветерок дует. Стою руки по швам, как положено. «Долго еще, – говорит, – дорогой товарищ Приходько, собираетесь революционную законность нарушать?» Молчу, а сам в угол поглядываю, где неимоверной красоты дама сидит. Не дама – королева. Ну будто с картинки. Кто такая? А начальство говорит: «Это, товарищ Приходько, сестра гражданина Кробуса, что за вами числится. И написала она заявление о незаконном двухнедельном содержании в тюрьме своего родного брата. И судя по документам дела, обоснованное заявление. Так что, дорогой товарищ Приходько, сами понимаете…» «Так точно, – говорю, – понимаю: раз веских доказательств вины Кробуса нет, значит, надо выпускать. Ничего не поделаешь и ничего не попишешь – законность. Пускай дышит всеми своими жабрами и дальше спекулирует, покуда по-настоящему не загремит. А потому, – говорю, – пусть эта миловидная гражданочка вытрет свои горючие слезы кружевным платочком и спокойненько почивает. С революционной законностью спору у нас нет – выпустим братца». |