Книга Ночные проповеди, страница 20 – Кен Маклауд

Лодырь наклонил голову – так дождевая вода сбегала по его спине – и пошел к Ватерлоо-плейс, пересек улицу, свернул к Северному мосту. Там всегда бывало людно, а в особенности после наступления темноты. Мост роп проскочил на хорошей скорости, мимо обнявшихся парочек и шумных семеек на трамвайных остановках, сквозь группу тощих девчонок, чьи каблуки цокали, будто копытца, – при виде полицейского робота девицы рассыпались в стороны, изображая готовность бежать. Лодырь обменялся опознавательными сигналами с дорожным уборщиком, трудившимся в канаве, – его лишенные разума сигналы были просты и пусты, как машинный код.

Лодырь свернул направо, на Милю, прошел пару сотен метров и свернул на улицу Георга IV, прошел над темным провалом Коугейт. Завтра в это же время на ней будут толпы, вне зависимости от погоды. Но сегодня она почти пустовала, гуляки, решившие выбраться на тусовку в четверг, прятались за стенами клубов. Робот прокрался между двумя большими библиотеками до верха Кэндлмейкер-роу, по аллее Грейфрайерс, затем перемахнул ворота, ведущие во двор церкви Грейфрайерс. Миновал церковь по дороге к стене Флоддена и остановился на углу, откуда дорожки вели к Ковенантерской тюрьме.

Где-то на задворках лишенного крыши мавзолея Томаса Поттера (Nuper Mercator Edinburgis [15] , гласила надпись) сдвинулась галька. С земли поднялось долговязое существо. Лодырь увидел его сперва в инфракрасном спектре, потом в ультрафиолете. В видимом диапазоне оно казалось серым. Перед роботом предстал высокий обнаженный мужчина, покрытый грубой шерстью. Ноги его были худыми и длинными, на всех пальцах – когти. Морщинистое лицо походило на волчью морду, собачьи клыки обнажились в приветствии.

– Череполом, рад видеть тебя!

– Лейтенант, добрый вечер, – отозвался робот. – Нам следует кое-что обсудить.

Фергюсон зашел в «Абботсфорд» несколькими часами позже обычного и не удивился, обнаружив свое излюбленное место занятым. Правда, сидела на нем его жена, Айла, и вот это было необычным. Она усмехнулась, завидев Адама, и указала кивком на почти опустевший бокал. Фергюсон заказал себе пиво, а жене – джин-тоник. Та переложила пальто со стула на подоконник.

Айла была миниатюрной брюнеткой, рассудительной, аккуратной и сдержанной в жестах – одним словом, полной противоположностью Фергюсона. Телосложением тот больше походил на патрульного полицейского с дубинкой в руках, чем на детектива. Никому бы и в голову не пришло послать его работать под прикрытием. И карьеры у них с женой сложились совершенно разные. Он всегда стремился продвинуться повыше. Она же хотела как можно лучше делать работу, от которой получала удовольствие, и не мечтала о должности начальника. После десяти лет в качестве техника-исследователя в отделе клеточной биологии больницы Вестерн-Централ Айла могла бы сама руководить аспирантами либо целой лабораторией, но предпочитала, по ее словам, сама копаться в материалах.

– Часто сюда заходишь? – осведомился Фергюсон, поднимая бокал за ее здоровье.

– Я знала, что ты сегодня задержишься допоздна, но все-таки пойдешь домой, ну и решила тебя перехватить по дороге. Хорошо по времени подгадала, правда?

– Да, неплохо, – согласился Фергюсон и добавил, вытирая ладонью пену с губ: – Вкусно. Как день прошел?

– Как обычно – только «скорая» прилетела на всех порах, в больнице полицейские дежурят, а на следующую неделю назначили экстренную терапию стволовыми клетками. Насколько я понимаю, кто-то подорвался.

Она толкнула мужа локтем.

– А вот тебе наверняка есть что рассказать.

– Ты же видела новости. Больше я ничего не могу рассказать.

Айла демонстративно обвела взглядом окрестности.

– Ага, и в этой берлоге у стен есть уши. Фергюсон засмеялся.

– Угу. Прямо отсюда я вижу двух журналистов и одного известного футбольного хулигана.

Айла вздохнула тяжело.

– Адам, пожалуйста! Я спрашиваю не о подробностях. Мне интересно, как ты сам к этому делу относишься.

– Хорошо.

Инспектор вздохнул. Конечно, он был рад повстречать жену, но к радости примешалась и толика раздражения: драгоценные полчаса в одиночестве за пинтой пива накрылись. Что ж, придется мыслить вслух.

– Само место выглядело не так уж страшно. Я видывал аварии страшнее. Причем намного. К тому же всех раненых увезли еще до того, как я приехал. Но само это дело со священником и бомбой – господи Боже!

– Да уж, самое время Господа помянуть. Фергюсон натянуто улыбнулся – попытка жены сострить показалась ему неуместной.

– Прости, – сказала она, – у меня тоже по коже мурашки. Будто возвращаются скверные времена.

Инспектор знал, что она имеет в виду. Скверные времена начались в конце Войн за веру и продолжились во времена последовавших беспорядков – и все это на фоне климатического кризиса. Беда за бедой: правление соци, реставрация, Второе Просвещение. Как и его жена, Фергюсон видел все, а в последнем и принимал активное участие. В то время работа казалась хорошей. Фергюсон совершил тогда много гнусного, искренне считая, что несет благо. Он хотел растереть религиозно озабоченных в порошок. Во Втором Просвещении кристаллизовались ненависть и отвращение, рожденные Войнами за веру. Люди хотели не просто отделить церковь от государства, но изгнать ее из политики и вообще из общественной жизни.

Падение религиозных учреждений произошло быстрее, чем падение коммунизма. После десятилетий воодушевления фанатиков и благословения терроризма, фундаментализма, апокалиптических войн, креационизма, отрицания изменений климата, подавления женщин, нищеты, невежества и болезней – наступило время расплаты. Так или иначе, секуляризм овладел всеми развитыми странами. Политик, запятнавший себя связью с религиозными организациями, на выборах не имел ни единого шанса. Народ отбросил все без исключения религиозные запреты. Из системы образования было изгнано всякое влияние церкви, и осталось лишь строго светское обучение.

Твердолобые религиозники назвали Второе Просвещение «Великим Отчуждением». Фергюсон считал, что так оно и есть. Он и сам ощущал лишь холодное отчуждение. Он никогда не был религиозным и дело свое делал беспристрастно: с холодной твердой решимостью, с убежденностью, что реформы нужно провести. Большинство поддерживало реформы, меньшинство – активно сопротивлялось, они делали что могли: проводили сидячие забастовки во дворах у воскресных школ, произносили обличительные речи, а иногда устраивали теракты.

Проблему усугубило плачевное состояние государства. Разведку и силовиков презирали и высмеивали, никто им не верил, все ведомства систематически подвергались чисткам. Повсюду запретили пытки, по крайней мере официально, и к их применению относились с отвращением. Потрясенные поражением, урезанные в средствах армии не годились для наведения внутреннего порядка. Вся тяжесть работы легла на обычную полицию.