Онлайн книга «Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи»
|
Он ни на что не реагировал. Он был похож на неподвижную морскую звезду, к которой тянулись перепутанные трубки. Его артериальное давление, пульс, частота дыхания – все было стабильно, все контролировала аппаратура. Он никак не влиял на этот мир и плыл по воле течения. Нут была рядом. Она расцвечивала палату яркими красками, освещала любовью равнодушные бежевые стены. Детские воспоминания, фотографии, цветы и много музыки. Его любимые композиции. Все годилось для борьбы с течением, чтобы этот человек остался с ней. Это была сказка без Царевны-лягушки и без волшебства, зато с женщиной, которая влюблена в мужчину, превратившегося в морскую звезду. Бланш поведала мне об удивительном событии: “Я регулировала шприцевый насос, и тут Нут встала и собралась уходить. Она прижалась к нему всем телом, поцеловала в лоб. Сердечный ритм месье Геба участился. До этого было шестьдесят ударов в минуту, через несколько секунд стало сто. После ее ухода ритм снова снизился до шестидесяти. Как ты это объяснишь? Это невозможно…” Я повернулся к Жар-птице, хотел обратиться к ней на “ты”, но не смог: – Надо, чтоб вы знали, что происходит в той комнате. Это великая история Геба и его жены Нут. Нужно, чтобы весь мир узнал, что случилось, когда она склонилась к нему и поцеловала… Я осторожно положил руку ей на грудь. Она поднималась и опускалась. Жар-птица напоминала очаг. Есть горящие головни. Они затухают. Есть раскаленные угли. Они остывают. Мои сказки раздувают огонь. Каждая история наполняет воздухом маленький шарик ее легких. 9 часов 24 минуты, наверху Жар-птица сделала вдох. Раскрыв на коленях записную книжку, я в последний раз описывал ей больницу. Я добавил желтого в белизну халатов, летающих по коридорам. Они шуршали, мелькали, сминались. Халаты предназначены для того, чтобы поднимать ветер. Я рассказал ей шепотом историю шефа Покахонтас, ту, которую она назвала “великой непреложностью”. Двадцать три года назад непогрешимая Покахонтас лечила ребенка-аутиста. Он был слабеньким, произошло несколько непредвиденных ошибок, и юный пациент скончался. Шеф Покахонтас так и не смогла его забыть. Она спасла множество жизней, но постоянно думала о нем и все твердила: “Если бы я сделала это… Если бы я сделала то…” Если бы… Четыре года назад чувство вины улетучилось. На свет появилась ее дочь. Она просто “потрясающая” – так мне сказала Покахонтас. “Несмотря на болезнь, она удивительно чуткая. Всегда заботится о других, даже если им не нравится, что она не похожа на них”. Не похожа на них… Аутизм. Шеф Покахонтас не видела в этом ни Божьей кары, ни возмездия, только примирение с жизнью, знакомое людям с начала времен: они называют его непреложностью. Она иногда вспоминает того четырехлетнего мальчика, но с легким сердцем, без угрызений совести. У нее есть дочь, ее непреложность. Самая древняя из всех. Мать и ее ребенок. Я перечитывал записную книжку, перескакивая с одной истории на другую. Мысли сменялись слишком быстро. Мне бы замедлить их бег, но тогда я заметил бы, что происходит рядом, а рядом лежала на кровати умирающая пациентка. Так что лучше не тормозить. Я поделился с ней всем, даже тайной Бланш: – Четыре года назад я был экстерном. Заступил на ночное дежурство с новенькой, никто из нашей компании ее не знал. Двенадцать часов я с восторгом наблюдал за тем, как она спокойно и умело работает. Она осматривала больных, руки ее двигались ловко, она знала, куда смотреть, где искать, и всегда была предельно осторожна. Она обращалась с пациентами, как коллекционер с бесценным фарфором. Мы перекинулись двумя-тремя словами. Я спросил ее имя. – Меня зовут Бланш. У нее был легкий приятный акцент… Я прикинул: “Итальянка? Румынка? Испанка?” От международных стажировок сплошная польза: благодаря им на свет появляется куча детей. Не то чтоб я хотел иметь ребенка, но с ней я бы попробовал раза два-три, и меня не пришлось бы уговаривать. На рассвете Бланш сказала: – Мне понравилось с тобой работать, но ты говоришь слишком быстро, я не все понимаю. – Откуда ты приехала? – Я француженка. Я почувствовал себя глупо: – Но у тебя небольшой акцент… Она улыбнулась (ирония? непомерная гордость?) и выдала: – Я глухая. Она подняла свои черные волосы и показала слуховой аппарат, потом добавила: – А ты говоришь слишком быстро, и я не могу правильно читать по твоим губам. При помощи слов можно исправить все. Неделю назад, когда я направлялся ко входу в больницу, Анабель поведала мне, как подсадила голосовавшего на дороге мужчину, который оказался опасным сумасшедшим. Я записал: “Анабель счастливая”, – и Анабель стала счастливой. При помощи слов можно все разрушить и выстроить вновь. Можно выиграть время. И остановить его. Я буду вновь и вновь подходить к зданию больницы, и Анабель будет вновь и вновь рассказывать мне все ту же историю. Там, на шестом этаже, пациентка будет наполнять свои легкие. Они станут духовыми инструментами и будут вечно петь одну долгую вдохновенную песню. 9 часов 32 минуты, наверху Прилетела смерть. Она кружила рядом, и я не мог с ней бороться… Я поправил Жар-птице подушку, положил ей на грудь фотографию сына, накрыл сверху ее холодной рукой. Я раскололся надвое, чтобы быть ближе к искре, которая вот-вот угаснет. Говорил ей о своих сомнениях, о своем недовольстве. Фабьенн просунула голову в дверь, потом испарилась. Семь дней прошло с тех пор, как она сказала, что узнаёт тот самый серый цвет лица у пациентки из седьмой палаты. 9 часов 37 минут Я услышал громкий смех в коридоре. Как они могут смеяться? За занавесками разбежались тучи. Я оторвал взгляд от окна, посмотрел на аппарат, который запищал, потом на Жар-птицу. Погладил ее по щеке, сжал руку, пообещал ей громко, не заикаясь: – Все будет хорошо. Прорвемся, не бойся. Я абстрагировался от непрерывного истошного писка монитора. Ее давление угрожающе понизилось. – Знаешь, что видела Фабьенн в отделении гематологии? Там лежит один военный, лейтенант. Его зовут Давид М., его госпитализировали по поводу лейкемии, ему всего сорок пять. Его товарищи, тоже военные, навещают его раз в неделю. Лейтенант Джонатан Л. приходит каждый день. |