Книга Имаджика, страница 117 – Клайв Баркер

– О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я – как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда...

– Я уже здесь, – сказал Пай, целуя Милягу в затылок. – Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.

– Даже лицом Богини?

Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н'ашап согласился принять мистифа.

– Увидишь Апинга, – сказал Миляга Паю на прощанье, – скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.

– Хорошо.

Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны.

– Тишалулле.

Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере, на его призыв.

* * *

В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.

– С каких это пор вы здесь под запором? – спросил он Милягу.

– С сегодняшнего утра.

– Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь, некоторым образом, гости?

– Мы и были гостями.

Лицо Апинга беспокойно дернулось.

– Если вы здесь пленники, – сказал он натянутым тоном, – то это в корне меняет дело.

– Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?

– Я хочу сказать, что вы не сможете уехать отсюда.

– А как же ваша дочь?

– Уже нет смысла это обсуждать.

– Вы оставите ее чахнуть здесь, ведь так? Вы позволите ей умереть?

– Она не умрет.

– А я думаю, что умрет.

Апинг наступил на горло собственной песне.

– Закон есть закон, – сказал он.

– Я понимаю, – вкрадчиво ответил Миляга. – Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.

– Я вижу вашу игру насквозь, – сказал Апинг. – Не думайте, что я так глуп.

– Она ребенок, Апинг.

– Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.

– Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?

– О, Господи Иисусе, – сказал Апинг абсолютно убитым тоном. – И почему это должно было случиться именно со мной?

– Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.

– Это не так-то просто, – сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. – У меня есть мой долг. – Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им свой рот, будто он был запачкан следами его вины, и он опасался, что это выдаст его. – Я должен подумать, – сказал он, ретируясь в коридор. – Раньше все казалось таким простым. А теперь... я должен подумать.

Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.

Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н'ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.

– Пусть я не видел, но я слышал его, – сказал Пай. – Похоже, он был мертвецки пьян.

– Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.

– Значит, мы застряли.

– До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.

– Проклятье.

2

Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственным звуком во всем здании были шаги охранников по коридору, которые разносили еду по камерам. Потом они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не запротестовал против того, что вечерние удовольствия – игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нумбубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) – оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый человек, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.

– Должно быть, Н'ашап опасен, когда пьян, – заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое затаенное молчание.

– Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.

– Готов держать пари на то, кто первым стоит в списке претендентов.

– Жаль, что я так слаб. Если они придут за нами, мы будем драться, верно?

– Конечно, – сказал Пай. – Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?

– Ты, наверное, шутишь?

– Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о...

– Меня раньше никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.

– Одна пневма – и путь открыт, – напомнил Пай.

– Может быть, так нам и надо поступить.

– Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.

Миляга неохотно лег, и, несмотря на то, что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать ему в ухо, его тело было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.

– У тебя посетитель, – пробормотал мистиф.

Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.

– Захария, мне нужна ваша помощь.

– В чем дело?

– Хуззах... По-моему, она сошла с ума. Вы должны прийти к ней. – Его тихий голос дрожал. Дрожала и его рука, которую он положил Миляге на плечо. – Мне кажется, она умирает, – сказал он.

– Я пойду только вместе с Паем.

– Нет, я не могу взять на себя этот риск.

– А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, – сказал Миляга.

– Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет...

– Он прав, – сказал Пай. – Иди, помоги девочке.

– Ты думаешь, это разумно?

– Сострадание – это всегда разумно.

– Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли наших вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.