Книга Клянусь, что исполню..., страница 40 – Хилари Норман

– Я принимаю таблетки, – ответила Оливия.

– Слава богу.

И Джимми медленно, невыносимо медленно вошел в нее, и оказался больше, чем она представляла, – хотя до сих пор она сама не отдавала себе отчета, что представляет, – больше, чем она ожидала от такого худощавого мужчины, с такими чуткими руками. О боже, какие волшебные у него руки, такие искусные, такие щедрые, они касаются ее, ласкают везде, везде, и его губы тоже, и он движется внутри нее, и она движется вместе с ним, и внутри у нее что-то плавится, она вот-вот взорвется, и…

– О боже, – простонала она. – О, Джимми… И свершилось. Для обоих свершилось.

Потом оба плакали. Плакали недолго, но искренне, не выпуская друг друга из объятий, по-прежнему лежа на полу ванной, на груде мокрых полотенец.

– Почему ты плачешь? – ласково спрашивал Джимми, губами снимая слезы у нее со щек.

– А ты? – спросила в ответ она, лизнув его соленую щеку.

– Наверное, потому, – медленно ответил он, крепче обняв ее, – что сегодня мы свалились со скалы, а завтра придется возвращаться с неба на землю.

– Только не мне, – отозвалась она. – Я улетаю.

– О да, – проговорил он и прижал ее к себе еще крепче.

И тогда оба поняли, почему плачут.

Наутро Джим открыл глаза и увидел, что Оливия, уже одетая, сидит в гостиной, возле уложенного чемодана, ожидая, когда он проснется.

– Почему ты меня не разбудила? – спросил он, взглянув на часы. – Ты же знаешь, я провожу тебя в Логан.

Он подошел и склонился, чтобы поцеловать ее. Она подставила губы, но не ответила.

– Лучше не стоит, – ответила она. – Не стоит меня провожать. Я как раз хотела разбудить тебя, чтобы попрощаться. – Она вгляделась в его лицо и увидела на нем виноватое смятение; вокруг глаз вдруг появились страдальческие морщинки. – Не надо, Джимми, не смотри на меня так.

– Как? – Он сел на диван рядом с ней. Вдруг ему стало неловко – он остро ощутил свою наготу под белым банным халатом и потуже затянул пояс. Он чувствовал себя жалким ничтожеством.

– Гони все это прочь, – продолжила Оливия.

– Что?

– Тебя совесть заела, правда?

– С какой стати ей меня заедать?

– Абсолютно ни с какой. Но ведь заела? – Она немного помолчала. – Тебе кажется, что все произошло под влиянием порыва, и ты прав. Но виновата во всем только я, разве не так? Оливия, как она есть, всегда прыгает очертя голову, не глядя куда и не думая зачем.

– И что же дальше?

– Но, Джимми, согласись, ты не такой человек, который действует под влиянием порыва. Теперь ты начнешь мучиться и терзаться, тревожиться о моих чувствах. Мы оба знаем, что ты еще не сумел окончательно выбросить из головы Кэри.

– Ты же просто наполнила ванну, и все, – проговорил Джим.

– Да. И заставила тебя открыть шампанское, и затащила с собой в ванну. – Оливия взглянула в его темные глаза и улыбнулась. – Так что, сам видишь, нечего выискивать в прошлой ночи то, чего в ней не было. А что было, то и было.

– И что же это было, Оливия?

– Дружба, – коротко ответила она.

– Угу, – недоверчиво хмыкнул он.

– Да, Джимми, дорогой, только дружба. Дружба и любовь, самая настоящая любовь – но только такая, какую мы всегда друг к другу испытывали. А все остальное…

Она замолчала, и он поспешно перебил:

– Да, и что же было остальное?

– Просто освобождение тела от давно нараставшего напряжения, – пояснила она. – Это было чудесно, я не стану спорить, что нас тянуло друг к другу как магнитом, но…

– Что – но?

– Но это был один-единственный случай, который больше не повторится. – Оливия снова заглянула в его глаза, но тотчас отвела взгляд. – Мы оба это знаем, ведь правда, Джимми?

Джим покачал головой:

– Нет. Не знаю. Я думал…

– Что же ты думал? Что это начало чего-то грандиозного?

Оливия встала и подошла к стеклянному эркеру, нависающему над гаванью.

– Мы остались теми же, кем были всегда. Лучшими друзьями. Ты прошел через сущий ад, а потом мы с тобой провели великолепную неделю, я тормошила тебя, как могла, заставляла делать такое, чего сам бы ты никогда не захотел сделать.

Джим тоже поднялся, подошел поближе и остановился, не осмеливаясь коснуться Оливии.

– Надеюсь, ты не думаешь, будто я не хотел заниматься любовью с тобой.

Она улыбнулась:

– Нет.

– Это уже кое-что. – Он вгляделся в даль, где по ту сторону гавани виднелся аэропорт Логан.

– Это было чудесно, – сказала Оливия. – Нам обоим было очень хорошо, даже мало сказать – хорошо, и я никогда этого не забуду. – Она вздохнула. – Но я знаю, что это никогда не повторится. И правильно.

Джим обернулся к ней:

– Значит, мы просто хорошие друзья? Только и всего? И прошлой ночи на самом деле не было?

– Ну.

– Так не было? – Он услышал в своем голосе легкую горечь и укорил себя за это. В конце концов, он прекрасно понимал, для чего она завела этот разговор. Она хотела освободить его от обязательств.

– В каком-то смысле да, пожалуй, – согласилась Оливия.

Джим выдавил улыбку:

– Ты права. – Наконец он решился коснуться ее, легонько, ласково, чуть повыше локтя. Теперь в этом не было ничего рискованного, интимность ушла. Опасность миновала. – Так будет лучше.

– Интересно, – заговорила Оливия с наигранной бодростью, – что бы сказала Энни, если бы узнала.

– Ты же не собираешься говорить ей?

– Наверно, не стоит.

Перед глазами у Джима снова возникла Кэри, бросающая ему в лицо злобные обвинения. «Твоя грязная интрижка с двумя подружками». И возмутительные угрозы: «Я их обеих вместе с тобой вываляю в грязи».

– И в этом, думаю, ты тоже права, – произнес он. С минуту оба молчали.

– Пора идти, – сказал Джим. – А не то опоздаем на самолет.

– Я ведь просила, – возразила Оливия. – Не надо меня провожать.

– Но я всегда тебя провожал.

– Но не сегодня. Я не выдержу прощания в аэропорту.

Джим покачал головой:

– Пожалуй, я тоже.

Он вызвал такси, натянул джинсы и рубашку, вынес чемоданы вниз, в вестибюль, где их подхватил привратник, и отнес в машину. Джим и Оливия обнялись, как обычно, – старые, добрые, надежные друзья, а потом, рука об руку, вышли на улицу. Мимо, по Атлантик-авеню, с шумом проносился густой поток машин; Оливия часто говорила, что два лица дома, где живет Джим, резко отличаются одно от другого: фасад, выходящий на улицу, уродливо суров, а другой, тот, что выходит на океан, на редкость спокоен и симпатичен.