Онлайн книга «Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны»
|
Принадлежащий Германии, потому что оставлен страной СССР и отдан немцам. – А что же у нас нашего? Увидел крест на Казанском соборе. Куполов нет, но крест деревянный поставлен. Бог? Которого нет по решению Совета народных комиссаров. Медленно-медленно повел глазами по городу, словно бы возвращая, на что поглядел. И увидел – близко! – немецкий патруль. Ужаснулся: рука за пазухой! Вытянул медленно и окатил себя презрением. – Руки по швам! Перед господами. Патруль прошел мимо, даже не поворотившись в его сторону. Взмокший от пережитого страха и от стыда, натолкнулся глазами на спину Саши Лясоцкого. Тоже на работу спешит. – Ты слышал? – спросил Шумавцов. – Немцы набирают людей в Германию. – Слышал. Митька – главный вербовщик! Иванов. – Это коварное дело. – Почему коварное? – удивился Лясоцкий. – Наши войска вернутся, а народа нет. Ни для фронта, ни для тыла. До Берлина тысячи километров. Быстро привезти всех обратно не получится. Лясоцкий глядел на Алешу, тараща глаза: – Ну и голова у тебя! Чего-то делать надо. Митьку по башке съездить? – Через пять минут другого поставят. – К партизанам бы сходить… Но где они? Отряд лесхоза Никитин предал. Немцы этого Никитина лесничим назначили. Отец говорил: лесник Фанатов объявился. Его взяли в армию, а он сбежал, стал дезертиром. Немцам теперь служит. Вокруг Людинова лес вырубят на полтора километра, чтоб партизаны не могли подойти незаметно. У проходной дежурили два полицая. – Мишка Доронин! – узнал Шумавцов. Доронин отвернулся. Уже пройдя контроль, Лясоцкий сказал: – А второй знаешь кто? Машурин! Он у нас в школе был инструктором по труду. – Изменники! – Алеша кулаком о кулак ударил. – Но они вместе! А мы? Я бы их убил, да нечем. – Немцев надо бить! – Алеша посмотрел в глаза Лясоцкому. – Если жизнь отдавать, так задорого. Днем – новость. Новости, как синички, сами собой прилетают. Подошел к Алеше его сосед по дому, Миша Цурилин: – Слышал, что натворил Двоенко? – Не слышал. – Проклятый Чижик! На улице, при всем народе, застрелил нашего учителя черчения и рисования. Его фамилия Бутурлин. Мы звали его Репин! Двоек и троек не ставил. Если чертежи совсем никуда, ставил четверку «со вздохом». По рисованию – всем пятерки. Он так говорил: «Дары от Бога. У вас иные небесные дарования». – Что случилось-то?! – Репин к Чижику один из всех учителей хорошо относился. Увидел вчера на улице и спросил: «Как вас угораздило, Александр Петрович, в эту форму вырядиться?» Чижик, говорят, зарычал и ба-бах из пистолета. – Почему он Чиж? Чижи – красивые птицы… – Да ведь он ходит-то как! Не ходит, а подпрыгивает. Смена кончилась. С работы втроем шли: Алеша, Цурилин и Апатьев. – Чего это такое? – не понял Апатьев. На перекрестке улиц лежали двое. На асфальте вокруг них черное пролито. – Обходим! – схватил ребят за плечи Цурилин. – Убитые… Сделали крюк. Старушка, выглядывая из-за калитки, сказала ребятам: – Не ходите гурьбой: застрелят. Двоенко двоих застрелил. Видели? – Видели, – Толя Апатьев остановился. – Она правду говорит. Вперед идите… Я потом. Шли молча. Алеша чуть было руки в карманы не сунул: дрожали. Опомнился. За спину заложил. А за спину тоже, наверное, нельзя. По швам! По швам! – Я завод взорву! – сказал Цурилин. – Как ты его взорвешь? – Очень просто. На складе бочки с бензином. Алеша промолчал, но потом рассердился: – Горячку не пори! Такие дела надо готовить серьезно, чтоб людей зазря не постреляли. – Договорились, – сказал Цурилин, сворачивая к дому. Уже в сенях Алеша прислонился к стенке: ужасом охолонуло. Это же русский русских пострелял! Учитель! Медведь Доронин встал перед глазами. Воротит морду, но ведь от стыда. Покраснел даже. Новые хозяева Людинова. Вернее, холуи хозяев. Вошел в дом. Немцы его приходу порадовались. Угостили мятными конфетами. Широколицый весельчак показал женский сапожок. – Произведение искусства! – оценил Алеша. – Кунст! [7] – Я! Я! [8] – поддакивали сапожники. – Кунст! Кунст! Как простак умных надурил
Герасим Семенович, разобравши, собрал прялку заново и теперь, пуская колесо, слушал ход. – Принимай, Ефимия Васильевна! То ли тугой на ухо стал, то ли впрямь бесшумная. Напряди нам с Лизой жизнь ладную, жизнь долгую. – Жизнь у Бога, у Матери Божией. Избегался по лесам, носков не напасешься. Дочка Лизонька, пятиклассница, в окошко глядела: – Чегой-то они? Мама! Все к нам идут. – Господи! – удивилась Ефимия Васильевна. – Герасим, слышишь? Тебя вызывают. – Выйди к ним, скажи: обувается, одевается. – Вот и обувайся, одевайся. В окно вежливо постучали: – Герасим Семенович! Сапоги на ногах. Ефимия Васильевна пиджак подала. Надел, взял в руки шапку, вышел. Домишко у Зайцевых хоть и в три окна, но как игрушечный, молоденький домик, вроде бы подросточек. У крыльца всё Думлово. Впереди женщины с детьми. Увидели, поклонились. – Чего такое? Чего ради? – Герасим Семенович, будь, ради Бога, старостой! Ты у немцев жил, по-ихнему говорить можешь. И человек нешумный, с бухты-барахты дела у тебя не делаются. Всё у тебя обстоятельно, подумавши. Герасим Семенович! Герасим Семенович! Говорили сразу несколько человек, и все – женщины. – Ишь как нахваливаете! А наши вернутся и Герасима Семеновича к стенке! Немцам служил. Предатель! – Не обижай, сосед! Все придем свидетельствовать! Улыбнулся про себя: верят – немецкое владычество не навек. Поклонился народу ответно: – Хорошо. Пойду к волостному старшине. К Гукову. Ежели утвердит ваш приговор, так тому и быть. Легкий на ногу человек! Еще только собирались расходиться, а Герасим Семенович – в телогрейке, в брезентовом плаще, с котомкой через плечо, через толпу и – в сторону Куявы. Впрочем, как с глаз долой, так звериными тропами совсем в другую сторону, к Золотухину. |