Онлайн книга «За плечами ХХ век»
|
Их спасли и спрятали у себя жители соседней деревни – парнишки и женщины, они пробрались сюда, когда стемнело. * * * Старая наша газета, годичной давности – 27 июня 1941 года: «Наступит день, когда мы вместе пройдем по всему континенту. И тогда у могил тех, кто пал в бою, и на разоренных землях тех, кто остался в живых, мы вновь посвятим себя делу социалистического строительства…» И неожиданная подпись: епископ Кентерберийский. * * * Мне иногда кажется, что я рвусь прожить множество жизней. Это, наверное, от недостатка воображения. * * * Спросили у него, как это ему удалось спастись от немцев. – Я швыдко шел. * * * Здесь все первично: хлеб, мычание коровы, страх, простодушие, порыв, предательство, бескорыстие. * * * О чем говорят, когда немец не стреляет? Говорят, конечно, о любви. Но охотнее всего слушается какая-нибудь веселая, смешная, пусть и нелепая история. В цене балагуры, острое словцо, шутка. Вчера один солдат развлекал рассказом: Старик выпил флакон одеколона. Пришел на скотный двор. Жара. Одеколон из старика испаряется. «Уйди, дед, дрянью какой-то от тебя несет». – «Дрянью? Ты пойди, дурак, понюхай: б а р ы н е й от меня, дурак, пахнет». * * * Разговор в избе. – Они хорошо жили, у их вся обстановка. – На Руси не все караси, есть и ерши. * * * Он долгим взглядом провожает собак-танкоистребителей. Узкие темные глаза тунгуса. Для его отцов и дедов, кочевавших с табунами диких лошадей, собаки были священны. Собаки заливисто лают, рвут поводки. Их ведут на передовую. Там они помчатся под немецкие танки с взрывчаткой на спине… * * * Да, солдат налегке. У него ничего нет, кроме жизни, и ей он не хозяин, ею распоряжается п р и к а з. * * * У немцев, у каждого солдата, – пачки фотографий, одинакового формата, шесть на девять, с зазубренными краями. Muti, Vati – мамуля, папуля. Любимая сестра. Завтрак честного семейства, велосипедная прогулка, трапеза в саду, толстяк дядя с мосластой женой и крошками детьми, черепичная кровля, добротный дом, увитый плющом. Невообразимый уют жизни. Довольство, самодовольство. Но главное – уют. Куда же они повалили, куда поперли от своего уюта? * * * – Погодите хорониться, поглядим. Если лошади в дышло запряжены, то немцы, если в дугу – то наши. * * * – Парила бураки в русской печи, через мясорубку пропущу и муки добавляю – хороший хлеб, замечательный. Только мука – вся. * * * Солдат он и есть солдат. Стреляют, убивают, хоронят, поднимаются в атаку, идут в разведку – это война. А бредущие бог весть куда разутые, голодные бабы с котомками, с голодными детьми, беженцы, погорельцы – это ужас войны. У нас тут у всех прочная уверенность, что уж коль нас свела война, все мы друг другу предназначены и уж ничто нас и потом не разъединит, не разведет по своим кругам. Капитан Т., залихватский малый, недавний милиционер, спросил: – Ты что задумалась? О семье скучаешь? Вот война кончится, поедем с тобой в Новосибирск. Электричество, троллейбус, в театре люстра в восемь тонн. Прямо с вокзала на Трудовую. * * * – Теперь какая любовь! – раздольно сказала молодая. – На часок да на урывочек. – И было видно, что это по ней. * * * Стоит чуть оторваться от своей здесь повседневности, оказавшись на дороге пешком ли, или подобранной водителем машины, или на телеге, как захватывает необычайность, новизна, и пытаешься что-то записывать. Так что от тряски многое записано кое-как, буквы прыгают, слова громоздятся друг на дружку. Сама и то едва потом разбираешь. * * * В пасмурный полдень вдруг въехала длинная подвода, запряженная черной лошадью. Остановилась, развернувшись поперек улицы. Дядька в темном фартуке, в кепчонке с мятым козырьком привстал на коленки и странно так заголосил: «Ста-арья!» – такой деятельный, хоть вроде бы дуроватый, а еще, как оказалось, когда слез с подводы, хромой. Ребятня облепила подводу. Лошадь красиво била копытом. Над черной ее головой по дуге голубой краской: «Главвторсырье». Дядька призывно щелкнул кнутом по сундучку, вдвинутому в угол подводы. – Раньше я ленинградские мулине привозил и что только пожелается. Но теперь-то что же приволок в том сундучке? Не распахивает крышку, как бывало, – товар напоказ. Так, может, пусто там. Чуть приподнял крышку, сунул руку – и назад. Ох как жадно, как сурово загораются глаза у мелкотни, обступившей его кулак. Раскрыл – на ладони куколка с вершок всего, голенькая, целлулоидная, помятая немного, живот придавило ей. Где только отыскал, где подобрал ее? – Ста-арья! За килограмм утиля – пятьдесят копеек! А еще-то что? Может, пистолет с пистонами, как случалось раньше? Взглянуть бы. Каску немецкую, утаенную, не пожалел бы любой паренек. Так не возьмет – нельзя ему брать ничего ни из трофеев, ни из нашего армейского. – Ста-арья! – крикнул дядька, задрав голову на тучу, брызнувшую дождем. Вся добыча его – сплющенный, обгорелый рукомойник да немного грязных тряпок на дне подводы. Так что с той куколкой – цена ей объявлена два с полтиной – он весь тут фронт объездит. Он поехал по деревне, стоя в длинной подводе, профессионально неразборчиво и зазывно выкрикивая: – Ста-арья, ба-арья, та-арья! Выбежавшие из избы две девчоночки бежали за ним, таща чего-то. – Дядь! Дядь! Едь сюда! Он погонял, не слыша, все дальше уходя от них вниз по деревне под нахлестывающим дождем. И скрылось это заблудшее видение прежней жизни: черная лошадь в лазоревом сиянии дуги, сундучок коробейника. * * * Дневная душа, перекликаясь с ночной, откочевывает, как только засыпаешь, оставляя ворох дня заступившей сменщице. А та, ночная, – субтильней, чувствительней. И мытарит, мытарит… * * * «Ко всем гражданам. Все граждане данного района, незаконно взявшие государственное имущество и ценности, а также личные вещи и имущество отдельных граждан в период вторжения немецко-фашистских оккупантов, должны немедленно и не позднее 20 мая 1942 г. возвратить указанное имущество, вещи, ценности их владельцам. В случае невозвращения виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени как мародеры и расхитители социалистической собственности. |