Онлайн книга «Посредник»
|
– Мы пойдем к ним? – спросил я. – Я так сказала, чтобы от них отвязаться. Это повод подойти к ней чуть поближе. – А Лисбет разве не свободна? – Ты имеешь в виду, легкомысленна? – Нет. Просто свободна. – Постоянного парня у нее нет. Если ты об этом. Тебе любопытно? – Вот уж нет. Хайди засмеялась: – Ну да, еще как любопытно! Я не сразу нашел что сказать. – Откуда ты знаешь Лисбет? Хайди подняла шишку, бросила в меня. Мне нравилось, что она кидает в меня шишки. Пусть хоть целую сосну на меня свалит. – Ты целиком зациклился на Лисбет, да? – Не-а. Зациклился? Ничего подобного. Просто спросил. – Мы дружим с детства. – Однажды я был у нее на дне рождения. Давно. Может, и ты там была? – Может. Никто больше не хочет ходить к ней на день рождения. – Почему? – Ты бы пришел? Лисбет качалась в гамаке. Жестом подозвала нас. Кошка куда-то пропала. Мы подошли ближе. – Расскажи про Ивера, – попросила Лисбет. – Что рассказывать-то? – Как – что? Тебе же есть что рассказать. Иначе я бы и спрашивать не стала, так? – Он ходит босиком. – Это все видят. Найди что-нибудь поинтереснее. – Его мамаша печет вкусный хлеб. – Ну, ты вдруг стал полным занудой, Кристиан. Расскажи про алкаша. – Про папашу? – Там что, не один алкаш? – Он мастерит блесны, на которые Ивер ловит рыбу. – У них нет денег на фабричные блесны? – Может, папашины лучше покупных. – Наверняка. Хотя мне на это плевать. Расскажи про его брата. – Насколько мне известно, у него нет брата. – Насколько тебе известно? А полубрат? Немецкий ублюдок? Слабоумный. Расскажи про него. – У Ивера и полубрата нету. Насколько я мог выяснить. – А кто же тогда шастает по округе и палит из ружья? – Как мне удалось узнать, из ружья они отстреливают кур, пулей в затылок. – Отлично, красавчик. Уже лучше. Как насчет собаки, которая не умеет лаять? – Про нее я вообще не слыхал. – Потому что она не умеет лаять. Что ты сделала с нашим мальчиком, Хайди? Жарила на солнце или только сосала за ухо? – Замечательно. Заткнись, Лисбет. Пора удалиться. Я так и сделал. Тихо-спокойно ушел. Кстати, думаю, они вообще не заметили, что я ушел. Отыскал в кустах велик. Больше всего мне хотелось закрыть глаза, отпустить руль, скатиться прямиком на пристань и не тормозить, тогда через день-другой Ивер Малт заловит меня на крючок, мерлана со спицами вместо ног. Но я этого не сделал. Такое я мог только сочинять. Выдумывать. То-то и оно. Что я говорил? Все в голове. Таков мой девиз. Я поехал домой. Мама по-прежнему сидела на балконе, листала свой желтый блокнотик. Наверно, подсчитывала, какие товары мы получили от торговца на прошлой неделе, и составляла список на следующую. Увидев меня, она сперва засмеялась. Сегодня все только и делали, что смеялись. Я что-то проморгал? Сегодня международный день смеха под эгидой ООН? Или НАТО решило, что всему населению стран-членов надлежит 14 июля смеяться? Или это затея правительства Бортена? Мне тоже смеяться? Я смеяться не стал. – Ты обгорел, – сказала мама. – Да? Хорошо, что ты сказала. Мне уже легче. – Незачем сердиться просто оттого, что я так сказала. – Я не сержусь. Почему ты твердишь, что я сержусь, когда я вовсе не сержусь? А? Мама помолчала, только смотрела на меня, и в этот миг я был уверен, что она видит мои вмятины. Секунду мне хотелось положить голову ей на колени и сказать: пожалуйста, посмотри на мои вмятины. – Схожу за мазью, – сказала мама. – Лучше уксус, будь добра. – Что-то случилось? Ты такой сердитый. – Ну вот, снова-здорово! Я не сердитый! С какой стати мне сердиться? – Вот и я спрашиваю. На меня сердиться не за что. – Если ты повторишь еще раз, я вправду рассержусь, да-да! Я опрокинул чашку, прошел мимо мамы, поднялся к себе в комнату. Кожа потрескивала. Я рискнул подойти к зеркалу и ужаснулся. Физиономия тоже обгорела. Я был похож на распухшую сливу. Вдруг это никогда не пройдет? Вдруг я обречен вечно ходить красным? Вот моя кара. Если там наверху существует какой-нибудь сволочной бог, слева от Луны, и смотрит прямо перед собой, то он приговорил меня, Кристиана, Криса, Чаплина, Бледнолицего или Умника, зовите как угодно, к вечному солнечному закату. Мне надо попросту запереться в комнате и поддерживать контакт с человечеством через почтовую щель и замочную скважину. Так или иначе, одно ясно. Я никогда больше не стану смотреться в зеркало. Так я себе торжественно обещал. Больше никаких зеркал! Затем я опять попытался писать стихотворение, которое еще не было стихотворением, только заголовком, и он, кстати говоря, нравился мне все меньше. Но когда кожа трещит, а физиономия смахивает на переспелую сливу, писать невозможно. Я открыл «Моби Дика», попробовал читать. Честное слово, с каждой перевернутой страницей этот роман становился все толще и толще. Каждая фраза была как барьер, через который надо перелезть, и барьеры эти становились все выше, а когда я дошел до второй страницы, пришлось вернуться назад, посмотреть, не упустил ли я чего. Так оно и шло, то бишь не шло вообще. Шло в другую сторону. Вспять. Я читал вспять и кончал на «Зовите меня Измаил» каждый раз, когда пытался двинуться дальше, а еще хуже будет, если я дочитаю дотуда, где роман еще не начинался, и буду листать воздух. Я со всей силы шваркнул «Моби Дика» в стену, переплет оторвался, и все ровным счетом 703 страницы разлетелись по полу в полном беспорядке, так что я просто собрал их в кучу и отправил в мусорную корзину. Успокоившись, я услышал, что мама на балконе поет, поет мою песню, «Blue Skies», которая плывет прочь, и может унести меня, и никогда не кончается, длится в рефренах солнца. Я исполнился такой гордыни, что не сдержал клятву и опять посмотрел в зеркало. И невольно обеими руками зажал рот, чтобы не закричать. Теперь еще и сыпь появилась, как от кори. Вся физиономия походила на большой мяч в красную крапинку. Я не узнавал сам себя. Словно нагнулся над колодцем и увидал там урода, жуткую морду. Я отпрянул, но безуспешно. Я никуда не пропал. Закрыв глаза и ощупывая пальцами лицо, я не мог отделаться от впечатления, что оно сплошь в горных цепях, болезненных горных цепях. Внутренняя краснота проступила наружу. Поделом. Иных метят водой. А я помечен огнем. Никогда больше не посмотрю себе в глаза. Никогда больше не посмотрю на себя в зеркало, никогда, на сей раз я дал клятву и повторил: больше никаких зеркал! |