Книга Летающие качели, страница 61 – Виктория Токарева

– Ты слишком много с него спрашиваешь, – сказал архитектор.

Его точка зрения полностью совпадала с моей. Но я промолчал. Я сидел на корточках и ел черешню. Потом встал и пошел.

Мои друзья решили, что мне надоело существовать на корточках и я пошел взять еще один лежак. Сейчас возьму и вернусь. Но я поднялся и пошел потому, что во мне что-то кончилось. Как бензин в мотоцикле.

Я могу понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу.

В десять часов я стоял на базаре.

В пятнадцать часов я входил в помещение аэропорта. В восемнадцать часов я летел над средней полосой России. Над левитановскими пейзажами, по которым так скучал архитектор.

В двадцать часов по московскому времени я стоял перед Микиной дверью и нажимал на звонок.

У Мики домашние туфли на деревянной подошве и без пятки. Она клацает ими, как японка.

Сейчас застучат деревянные торопливые шаги. Дверь распахнется, я широко шагну, она сомкнет руки на моей шее, и воздух загорится вокруг нас.

…Послышались бесшумные босые шаги.

Зашуршал замок.

Дверь распахнулась.

Мика…

Я не сделал шаг вперед. Я остался на месте. Меня что-то не пускало.

Ее глаза. Они, казалось, выключили свое обычное выражение. Глаза у нее были строгие, как у учительницы, которая выслушивает лодыря и пытается определить, где он врет.

– Я так и знала, – сказала Мика.

– Ты знала, что я приеду?

Мне стало обидно за себя, за то, что я, как дурак, летел через всю страну к этим глазам, к этой фразе.

– Проходи, – сказала Мика. – Только не топай.

Я шагнул через порог. Она осторожно прикрыла за мной дверь. Я стоял в прихожей, испытывая какое-то общее недоумение.

– Чего ты стоишь? Раздевайся.

Я снял плащ, повесил на вешалку. Поставил чемодан. Мика ждала, сопровождая глазами каждый мой жест. Было похоже, будто я монтер, пришел чинить проводку.

Мика на цыпочках пошла на кухню. Я двинулся следом. Тоже на цыпочках.

– Есть хочешь? – шепотом спросила она.

– А почему мы шепчемся?

– Спят, – неопределенно ответила она.

– Кто?

– Муж…

– Чей?

– Мой.

Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме.

Я сел на кухонную табуретку.

– А где ты его взяла? – спросил я.

– В метро познакомились.

– Когда?

– Неделю назад. Он вошел на «Краснопресненской», сел против меня и смотрит. Смотрел, смотрел, потом сел рядом. Потом я вышла, и он вышел.

– И все?

– Все. А вчера подали документы.

– Но ты же его совсем не знаешь.

– Я его чувствую. Хорошие люди всегда видны.

– Ты сошла с ума. Зачем ты портишь свою жизнь?

– Хуже, чем было, не будет. Тебя кормить?

– А мужу останется?

– Всем хватит.

Она всегда любила меня кормить и любила смотреть, как я ем. И сейчас она легко задвигалась, собирая на стол тарелки и тарелочки.

– Знаешь, когда ты разбился, я села на пол и думаю: как же я теперь буду жить? А потом вдруг среди ночи проснулась и поняла: я жила ужасно…

– Что значит разбился?

– Разбился на самолете. Мне твоя соседка позвонила. Плакала, говорила, что ты предчувствовал.

– На каком самолете?

– Рейс 349. Москва – Адлер.

– У него отвалилось крыло… – Я смотрел сквозь Мику в тот далекий сон.

– Этого я не знаю. Это тебе лучше знать.

Я все понял и поверил. Самолет, на который я опоздал, разбился, и, поскольку я был зарегистрирован…

Я понял и поверил, но это не произвело на меня сейчас никакого впечатления. Замужество Мики заслонило мою собственную смерть.

– Я разбился, и ты тут же вышла замуж?

– Я вышла замуж вовсе не потому, что ты разбился.

– А почему?

– Я влюбилась.

– И ты не заплакала по мне?

– Я не поверила. Я знала, что с тобой все в порядке.

– Откуда ты могла знать?

– Чувствовала. Знаешь, я недавно смотрела телевизионный фильм. Там приходит чукча к милиционеру и говорит: «В тайге прячется человек». Милиционер спрашивает: «А ты откуда знаешь?» А чукча отвечает: «Я сюствую». Так и я. Сюствую.

На Мике была незнакомая мне длинная юбка, и вся Мика была другая, чужая, не моя. И я уже не верил, что когда-то обнимал ее и был любим ею.

– Я не верю, – сказал я.

– Привыкнешь.

– Привыкну, – пообещал я. – Я тебя забуду.

– Ты слишком знаешь меня, чтобы забыть.

– Я отомщу.

– Как? – Она перестала резать сыр и заинтересованно смотрела в мое лицо.

– Я женюсь и буду счастлив.

– Не будешь.

– Откуда ты знаешь?

– Сюствую.

Мика взяла губку и протерла клеенку на столе. На ней были изображены черешни – абсолютно такие, какие я покупал утром на базаре.

– Почему ты ничего не ешь?

– Не глотается. – Я взял ее за руку. – У тебя с ним так же, как со мной?

Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза.

– По-другому. Нет гремучего прицела воспоминаний… Четыре года… – Мика замолчала, будто листая в памяти год за годом. – По времени это столько же, сколько шла война. А где мои завоевания? Где мои награды?

– Какие могут быть награды у любви? Чувство само по себе – это и завоевание, и награда.

– Ты дал мне самый грустный опыт, который может дать мужчина женщине. Опыт унижения… Ты приходил и уходил и всякий раз боялся, что будет слишком долгое прощание. Мне казалось, что помимо любви ко мне у тебя должно быть чувство долга, но ты считал, что ничего не должен, тогда и я тебе ничего не должна.

– Какой бы я ни был, но второго такого ты не найдешь.

Я хотел, чтобы она испугалась и усомнилась.

– А я и не хочу такого второго. Я так много страдала с тобой, что у меня даже образовался условный рефлекс. Вот я вижу тебя, и мне хочется плакать. – Ее глаза заволокло слезами. – Знаешь, бывают сломанные замки, в которых проворачивается ключ. Ты стоишь и думаешь: вот сейчас отопрешь, сейчас… А ключ все проворачивается, и ты стоишь на улице и не можешь попасть в дом. Это с ума можно сойти.