Книга Тонущие, страница 38 – Ричард Мейсон

— Maman, je te présente mon ami Джеймс Фаррел, [7] — сказал он.

— Нам не следует говорить по-французски, — ответила она по-английски с едва заметным акцентом. — Англичане, кажется, не любят чужих языков. Да?

Я покраснел — мне стало неловко — и ответил, что французский — очень красивый язык.

Луиза одобрительно посмотрела на Эрика:

— Твой друг действительно очарователен, как ты и описывал, — и, снова повернувшись ко мне, протянула руку. — Я очень рада познакомиться с вами, мсье Фаррел. Мой сын отзывался о вас в высшей степени хвалебно. И мы с мужем искренне благодарны вам за все, что вы сделали для нас здесь, в Праге. Жаль, что отец Эрика не приехал, чтобы лично выразить свою признательность, но, к несчастью, дела задержали его во Франции.

Мы сели. Заказали ужин, дымящиеся кушанья принесли на блюдах с золочеными ободками. В присутствии матери Эрик вел себя почтительно, был с нею нежен, но слегка раздражен. Он не чувствовал себя непринужденно, как наедине со мной: больше смотрел и меньше разговаривал. Меня поразило, как много усилий он прикладывал к тому, чтобы я и его матушка понравились друг другу. Потому беседу вели в основном мы с Луизой — о моем детстве, о моей музыке, о времени, которое я провел в Праге с ее сыном, — а Эрик открывал рот, только если к нему обращались.

Мне действительно понравилась обаятельная мать Эрика, точность ее фраз, ироничные замечания. Я чувствовал себя с ней довольно раскованно, однако мне не давало покоя распятие на ее шее. Маленькое, изящной работы. На лице Христа застыло столь точно переданное выражение тревоги, что я испытывал неловкость, глядя на него, и этот дискомфорт меня изумлял. Я снова и снова останавливался взглядом на украшении, так что моя собеседница спросила, не хочу ли я рассмотреть его поближе.

Я с улыбкой кивнул.

— С ним связана одна любопытная история, — сказала Луиза, расстегивая замок цепочки и передавая мне крест.

— В самом деле?

— Да. Одна из прабабушек моего мужа получила его в качестве награды.

Эрик слегка нахмурился и сделал над собой усилие, сдерживая гнев.

— А что она сделала, чтобы заслужить его? — поинтересовался я.

— Она была шпионкой на Венском конгрессе, — ответила Луиза с улыбкой, — и при помощи женских чар выведывала секреты иностранных участников переговоров, за что в награду получила среди прочего этот крест. Она была великой женщиной. Ее тоже звали Луизой, как меня.

— Она была шлюхой, мама, — тихо сказал Эрик, — и тебе это, вероятно, известно.

Я застыл, не зная, куда девать глаза от неловкости.

Луиза не подала виду, что расслышала слова сына. Спокойным, плавным движением она взяла у меня крест, надела его на цепочку и повесила на шею. После чего произнесла негромко:

— Больше никогда так со мной не разговаривай, Эрик. Я понятно выражаюсь? — и продолжала ужинать.

Некоторое время столовые приборы в ее руках звякали о фарфоровую тарелку неестественно громко, потом она успокоилась, снова повернулась ко мне и заговорила, улыбаясь, смеясь, так, словно ничего не произошло.

До окончания ужина Эрик больше не произнес ни слова, и этот час, прошедший в напряженной беседе с Луизой, которая делала вид, что не замечает молчания сына, тянулся для меня очень медленно. Наконец наши десертные тарелки и кофейные чашки опустели и официант принес счет — Эрик по-прежнему сидел неподвижно и не подавал голоса. Так что я с некоторой неловкостью поблагодарил мадам де Вожирар за чудесный ужин.

Мать Эрика встала из-за стола:

— Было очень приятно познакомиться с вами, Джеймс. — В процессе беседы она весьма изящно перешла с официального «мистер Фаррел» на интимное «Джеймс». — Надеюсь увидеть вас завтра утром на аукционе.

— Непременно.

Теперь и Эрик встал из-за стола. Он расцеловал мать в обе щеки, после чего, так и не проронив ни единого слова, встал и вышел из ресторана. Мы с Луизой пожали друг другу руки как ни в чем не бывало, и я последовал за Эриком.

Первые десять минут мой друг чуть ли не бежал, я еле поспевал за ним — мы шли вдоль реки, направляясь к Карлову мосту, чтобы сесть на трамвай, идущий в сторону Сокольской; наше дыхание превращалось в пар в ледяном предзимнем воздухе. Квартал за кварталом — мощеные улочки и утопающие во мраке дома. Когда прожекторы, освещавшие замок на холме, погасли, я решил, что наступила полночь. Эрик по-прежнему как воды в рот набрал. Желая разрядить обстановку, я обратился к нему и спросил, в чем дело.

— Не бери в голову, Джеймс, — ответил он, и в голосе его прозвучали угрожающие нотки, доселе мне незнакомые.

В молчании мы продолжили свой путь.

— Думаю, ты должен мне рассказать, — выдавил я все же, изо всех сил стараясь сдержать раздражение. — Тебе не кажется, что я имею право на объяснение?

Царившую вокруг тишину нарушали только размеренный звук быстрых шагов Эрика и чуть слышный плеск волн.

— Ты хоть догадываешься, как неловко я чувствовал себя в ресторане? — спросил я наконец сердито.

Эрик повернулся ко мне, глаза его сверкали.

— Значит, это я во всем виноват, да?! — взорвался он. — Лицемерие моей матери вызывает повсюду восхищение. А когда я пытаюсь быть честным, восстановить справедливость, меня осуждают. Даже ты!

Я растерялся:

— Не понимаю, какое отношение тот способ, которым твоя прабабка выведывала государственные секреты, имеет к твоей честности. И в чем проявляется лицемерие твоей матери? Не вижу связи.

— Моя мать строит из себя добрую католичку, — ответил Эрик. — Бесконечно рассуждает о таинстве брака, о том, какая любовь — правильная, а какая — нет. Но при этом восхваляет проституцию — только потому, что та послужила славе Франции.

С тревогой я заметил, что голос его дрожит. Мне по-прежнему было неловко, но раздражение улетучилось. Эрик почувствовал мое состояние.

— Не пытайся, Джеймс, ты все равно не поймешь, — произнес он и ускорил шаг.

Лицо Эрика помрачнело, я ждал, что он вот-вот взорвется, — к этому явно шло. И вдруг он снова заговорил, торопливо, почти грубо:

— Ты никогда не поймешь, Джеймс, что я имею в виду, потому что никогда не покинешь своей милой, безопасной, цивилизованной раковины! Никогда сам не станешь рисковать и не позволишь другим рисковать собой!

Пораженный его страстностью, я начал раздумывать, что сказать в свою защиту и оправдание, — признаться, я даже разозлился немного.

И я бы ответил ему, но тут мы увидели, как к остановке, дребезжа, подходит трамвай, и помчались туда наперегонки. Домой мы возвращались молча и разошлись по своим постелям, не произнеся ни слова.