Онлайн книга «О том, чего не было»
|
Воспользовавшись моей задумчивостью, цыганка дергает меня за челку, выдирает оттуда несколько волосков, начинает дуть на них. Потом спрашивает: – Кого тебе показать, врага или короля? Я думаю: враги у меня несерьезные, а короля хорошо бы знать в лицо, чтобы не пропустить при встрече. Не принять за кого-нибудь попроще. – Короля! Цыганка делает внезапный мистический жест, и я вижу в ее сухой руке маленькое зеркальце, какое продают обычно в «Галантерее» за 30 копеек. Это зеркальце на уровне моего лица, я заглядываю туда и вижу свой нос, рот и угол щеки. Короля я там не увидела. Собралась было удивиться вслух, но у цыганки была своя программа. – У тебя бумажные деньги есть? У меня лежала в сумке сиреневая 25-рублевая бумажка, но мне почему-то не хотелось извещать об этом свою собеседницу. Цыганка заметила следы борьбы на моем лице. Поняла меня верно. – Ты мне не веришь? – У меня нет денег, – нерешительно сказала я. – Ты что, не веришь? – Цыганка широко раскрыла очи черные, очи жгучие. Мне стало неудобно, я достала деньги и, чувствуя, как во мне все сопротивляется этому жесту, протянула их цыганке. Она взяла хрустнувшую бумажку, я все еще не выпускала ее из рук. Мы некоторое время стояли так – она тянула к себе, я к себе. Что чувствовала при этом цыганка, я не знаю. Во мне шла борьба темного со светлым, подозрительности с верой в человечество. Светлое начало победило. Я разжала пальцы, и деньги исчезли в темном кулачке. Цыганка зачем-то стала мять новенькую бумажку. Мяла-мяла, она становилась все скомканнее и меньше. Я больше не глядела по сторонам и ни о чем постороннем не думала. Я не сводила глаз с этого кулачка. Цыганка тем временем перестала двигать пальцами, разжала кулак и показала мне пустую ладонь. Она показала мне фокус. Боясь поверить, я спросила: – А где деньги? – Улетели. – Куда? – Туда, – цыганка показала куда-то вверх. Я посмотрела в этом направлении, но денег не увидела, а увидела большие, светящиеся неоном буквы «Ленинградский вокзал». – Послушайте, – тихо сказала я, – отдайте мне их обратно. Пожалуйста. Я вас очень прошу. При слове «очень» мои глаза наполнились непролившимися слезами, руки я стиснула перед грудью и в этот момент походила со стороны на камерную певицу. Цыганка вдруг сказала мне грубое слово. Это было неожиданно, но не удивило меня. Меня удивило то, как переменились ее глаза. Я никогда не представляла себе, что на человеческом лице могут быть такие глаза. К моей цыганке стали подходить остальные, хотя с меня было вполне достаточно одной. Я повернулась и пошла от вокзальной стены. Иногда останавливалась, мотала головой, как лошадь. И все люди, идущие навстречу, казались цыганами. Раньше, прошлый год, когда мне везло или не везло, я шла к нему домой, на Смоленскую. И сейчас я иду к нему, но не на Смоленскую, как раньше, а на Таганку. Там его мастерская. Я звоню в дверь и пугаюсь, что его нет. Но он есть. Он отпирает и смотрит на меня. – Поздоровайся со мной, – говорю. Он молчит. Лицо такое, будто слушает музыку – «Лунную сонату». Прохожу мимо него в прихожую, оттуда в комнату. На полу разложены рисунки – один к другому. То ли он сушит их подобным образом, а может, ему удобнее с высоты двухметрового своего роста глядеть на дело рук своих. Останавливаюсь перед рисунками, ничего не вижу, кроме черно-белых пятен. – Я пришла взять очки, – говорю, глядя в пол. Месяц назад я забыла у него очки от солнца. Сейчас осень, очки не нужны. Он это понимает. Я знаю, что он это понимает. Мы молчим. Он смотрит на меня. Я – в пол. Вдруг из черно-белых пятен различаю среди заснеженных деревьев спину мальчика. Мальчик идет в школу: в одной руке несет портфель, в другой – мешочек для галош. По тому, как отведен портфель, как натянута веревочка, по линии плеч вижу, что мальчику не хочется идти в школу. – Нравится? – Непонятно, – говорю, – в какой стране живет твой мальчик. – Мальчики во всех странах одинаково не хотят ходить в школу. Не надо мне было на него смотреть. – Принеси очки. Он отделяется от стены, подходит ко мне. Обнимает. Моя щека помнит его щеку. Рука – его плечо. Будто когда-то уже было так же, тысячу лет назад. При первом моем рождении. Была эта же комната. Стояла такая же напряженная густая тишина. Он целует меня. И это я тоже помню. Отвожу лицо. – Не надо. – Почему? – Не надо. Это я из самолюбия. Кому оно нужно сейчас, мое самолюбие… – Ты извини, что я не звонил. Зачем извиняться? Не звонил и не звонил. Я вижу его ухо и край щеки, тлеющий румянцем. В линии затылка и спины есть что-то невзрослое. Молчит, мотает на указательный палец короткую нитку. Потом перестает мотать, смотрит через глаза прямо мне в душу. – Неужели ты не понимаешь? Я все понимаю. На Смоленской, в двадцати минутах езды на метро, живет маленький незнакомый мальчик. Его сын. – Я все понимаю. Ты хочешь, чтобы были и волки сыты и овцы целы. Он встает, отходит к окну. Кажется, я добилась своего – ему неприятно. Но мне не легче. Мне от этого еще хуже. На окно налипли сумерки. В комнате темно. От зажженного за окном фонаря на полу косая зыбкая тень рамы. И мне кажется – это наш дом. Встретились вечером, каждый после своих дел, и не надо расставаться. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Я осознаю вдруг, что если сейчас зажечь свет – исчезнет тень на полу. Обозначатся голые стены. Дом не мой. Он не мой. Ощущение сиюминутности. Я не хочу зажигать свет. Хочу, чтобы все осталось так, как сейчас. Говорю: – Зажги свет. – Не надо, – просит он. – Так лучше. – Поздно. Отвези меня домой. Хоть бы не послушал. Наша машина идет среди других машин и внешне ничем от них не отличается. Он курит молча. Лицо отчужденное – такое впечатление, будто мы поссорились. Я смотрю на его профиль, на рукав пальто. Мне кажется, что едем мы в последний раз и видимся в последний раз. Я мысленно ласкаю его, говорю самые нежные и нужные слова, каких я ему никогда не говорила раньше, а теперь и подавно не скажу. Он переключает скорость. Я боюсь скоростей, но сейчас мне хочется, чтобы он ехал еще быстрее, хочется врезаться во что-нибудь, чтобы больше не думать. Спрашиваю: |