Онлайн книга «Вечный запах флоксов»
|
– А делать-то что? За советом приехали, а не на «красоту» ее любоваться! – Воду, – говорит, – тебе дам. Заговоренную. И еще «почитаю». Ладно, поверим. Вышли на улицу, закурили. Молчали – болтать неохота. А через час бабка выходит и бутылку воды выносит. – Пей, – говорит, – по глоточку три раза в день. Любочкин кивнул, а Васька полюбопытствовал: – Ну, что? «Почитала»? Бабка прищурилась и кивнула – а как же! – Поможет? – засомневался Краснов. Ведьма ему не ответила, глянула на Любочкина и сказала: – Десятка с тебя. С тем и ушли. А вода в бутылке мутная, грязная. Да и бутылка сама… Как из хлева. Противно. Открыли, понюхали – вроде не пахнет. Вода и вода. – Пей! – серьезно сказал Краснов. – Она, эта ведьма, человек в округе известный. – Авторитетная ведьма, – засмеялся Любочкин. А на душе все равно погано. Тошно на душе, муторно. И опять такая тоска… По этой Оле Мелентьевой, чтоб ее… Воду он пил и все к себе прислушивался – тянет его к Мелентьевой или не тянет. Вроде полегче стало. Да и она не звонит. Думал, уже отпустило, как встретил ее у метро. Идет бледная, синяки под глазами. Остановились. – Болеешь? – спросил. Она только хмыкнула. – А тебе что за дело? Ну, болею. И что? Ты у нас кто, доктор? Вылечишь, может? Ты у нас слесарь, Коля. Водопроводчик. Сантехник – вот ты у нас кто. И лечи ты свои унитазы! Сказала как плюнула. Стерва! Развернулась и пошла. – А ты-то у нас кто? – крикнул он вслед. – Может, актриса? Или балерина, может? Ты у нас портниха, вот кто! Недалеко ушла! – И он плюнул себе под ноги. Опять унизила. Вот ведь язык! Так разозлился, что показалось тогда – все. Разлюбил. А спустя месяц Васька сказал, что Мелентьева ходит беременная. Ох, и опять его закрутило! Может, ребеночек от него? А не от футболиста этого? И где футболист? Почему не женится? Спать по ночам перестал – так волновался. Подкараулил ее у подъезда и прямо в лоб – так, мол, и так, говори, как на исповеди – чье дитя? Если мое – идем в загс. – А если не твое? – сощурила глаза Мелентьева. – Тогда – куда? Он растерялся, смутился и выдавил: – Тогда… Тоже – в загс. Чего безотцовщину-то плодить? – Да пошел ты! – прошипела она и оттолкнула его рукой. – Дай пройти, репейник! А ему жалко ее до слез. Так жалко, что готов все простить! До чего дошел – залез однажды к ней на балкон. По водосточной трубе. А между прочим, третий этаж. Смотрит в окно, а она сидит и плачет. Постучался. Она его увидела и от злости вся побелела. – Чего приперся? Он ей жалобно: – Выходи за меня, Оль! Будем вместе детенка растить. Я тебе хорошим мужем буду, честное слово! А в ответ: – Да лучше одной, чем с тобой. Иди отсюда! – Я счас прыгну, – пообещал он и посмотрел вниз. – А прыгай! – сказала она. – Никто не заплачет. И он заплакал. Да так горько, как баба. А она окно захлопнула и шторку задвинула. Вот такая любовь. Такие дела… Женька говорила, что хоккеист-футболист жениться не хочет и ребеночка признавать тоже. Страдал Любочкин. Не из-за себя, из-за нее, дурехи. Жалел. И понял тогда, что любовь и есть жалость. Такие вот выводы сделал из своего несчастья. Из-за угла на нее посматривал – грустная идет, понурая. Голова книзу, на мир окружающий смотреть неохота. А пузо растет. «Ничего, – думал, – родит, и уговорю!» Не уговорил. Родила Мелентьева и по двору с коляской мотается. А он – как двое из ларца, только один, раз – и перед ее очами возник. В руках подарочки – погремушка малому, яблоки – ему же, говорят, полезно. Зефир в шоколаде. Это – красавице своей, жизнь подсластить. Может, добрее станет? А она на него не смотрит. – Чего пришел? – цедит сквозь зубы. – Звали тебя? А он все в коляску заглядывает – на кого похож ребеночек? Не на него? Видит – носик курносый, волосики белые. Ничего не поймешь! И у него курносый, и волосы светлые – были. Мамка так говорила: «Ты до пяти лет был льняной». Подарки его Мелентьева отвергала. – Ничего нам от тебя не надо! И вообще – сгинь! А однажды увидел ее с фингалом под глазом и понял – спортсмен объявился. Кранты. – И надо тебе такое? – кивнул на фингал. – А что такое любовь знаешь? – тихо спросила она. Любочкин грустно кивнул. – Знаю, Оль. Могу тебе рассказать. И она тут печально и в первый раз жалостно, по-человечески: – Уходи, Коля! И больше не приходи. Ничего у нас с тобой не получится. Вот тогда до него и дошло – ничего. И еще – никогда. И больше он к Мелентьевой не ходил. Проявил, так сказать, силу характера. А Женька рассказывала, что спортсмен к ней заселился, так как стал поддавать, и из спорта его попросили. Сидит дома и квасит. Живут на бабкину пенсию, и Мелентьева моет подъезд. Точнее – четыре. Такие дела. Каждый кузнец своего счастья. А вот Любочкин на своем счастье тогда поставил окончательный крест. В жизни разочаровался, в любви и, так сказать, в женщинах. Устроился на ткацкую фабрику наладчиком станков, и дали ему комнату в общежитии. Комната хорошая, сосед всего один, да и тот ночует на другом этаже – там у него зазноба. Вроде все тихо. А жить неохота… Потому что совсем пустая вся эта жизнь. Совсем одинокая… А тут подоспела беда – упал Любочкин на дороге, потерял сознание. Помнит только, что голова закружилась и в груди горячо стало, будто кипятка со всей дури плеснули. Слышал, как сквозь туман, что люди возле него останавливались, наклонялись и «Скорую» вызывали. Предполагали, что пьяный. А он – как стекло. Так и загремел в больничку – в первый раз в жизни. Утром началась суета – забегали медсестры, кому укол, кому капельница. Потом зашли врачи – строгие и молчаливые, никому ни слова, только шепчутся между собой, словно все тут уже покойники и нельзя нарушать тишину. Любочкину назначили кардиограмму и уколы. Он лежал тихий, испуганный и голодный. Жрать хотелось. «Значит, не помру, – решил он, – никакой тяжелой болезни у меня нет». Чуть повеселел. Обед разносила Галя – та, что ночью его пожалела. Кивнула ему. |