Онлайн книга «Ничего особенного»
|
– И морщинами, которые ты сам навел ей на лицо. Морщинами от слез и смеха. Ты делал ее счастливой – она смеялась. Делал несчастной – плакала. Так и должно быть: мужчина берет молодое лицо в начале жизни и расписывает по собственному усмотрению. – А если уже до тебя расписали? – Все сотру, что до меня. – Ты меня не бросишь? – Нет. А ты меня? – Я – твоя собака. Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А если не захочешь, я пойду на расстоянии. – Не говори так… Они переплелись руками, телами, дыханием. И уже невозможно было их распутать, потому что непонятно – кто где. – Ты куда? – Взять сигареты. – Я с тобой. – Подожди меня. – Не могу ждать. Я без тебя не могу. – Ну подожди! – Не могу. Честное слово. – Ну посчитай до десяти. Я вернусь. Он встал и вышел. Марго начала считать: – Раз… два… три… четыре… пять… Когда он вернулся, Марго стояла посреди комнаты и смотрела на дверь. От ее наготы исходил легкий свет, потому что она была самым светлым предметом в комнате. Он подошел и сказал: – Ты светишься. Как святая. – Не уходи больше никогда и никуда, – серьезно попросила она. Он смотрел в ее лицо. Она казалась ему замерзшей перепуганной дочерью. * * * Марго проснулась оттого, что он целовал ее лицо. Она открыла глаза и сказала с сильным страхом: – Нет! – Что «нет»? – Я знаю, что ты хотел сказать. – Что? – Что тебе надо идти на работу. – Действительно. А как ты догадалась? Ты что, телепат? – По отношению к тебе – да. Я пойду с тобой. – Куда? В операционную? – Я сяду внизу на лавочке и буду смотреть на окна, за которыми ты стоишь. – Я кого-нибудь зарежу. Я должен принадлежать только больному. А ты будешь оттягивать. Понимаешь? Марго тихо заплакала, наклонив голову. – Я не могу уйти, когда ты плачешь. – Я плачу по тебе. – По мне? – удивился Корольков. – Мне так жаль оставлять тебя без себя. Я боюсь, с тобой что-то случится… – Интересно… Кто здесь врач, а кто больной? Марго поднесла ладони к ушам. – В ушах звенит… – Это малокровие. – Нет. Это колокола. По мне и по тебе. – Что за чушь? – Ты больше не придешь… – Приду. Я приду к тебе навсегда. – Когда? – Завтра. – А сегодня? – Сегодня у Оксаны день рождения. Шестнадцать лет. Росла, росла и выросла. – Большая… – Да. Большая. Но и маленькая. – Мне страшно… – Ну почему? Ну хочешь, пойдем со мной… – Нет. Ты кого-нибудь зарежешь. Я буду виновата. Я тебя здесь подожду. Посчитаю до миллиона. – Не считай. Займись чем-нибудь. Найди себе дело. – А у меня есть дело. – Какое? – Я люблю. * * * По дому плавали запахи и крики. Надежда накрывала стол и ругалась с Оксаной, которая находилась в ванной и отвечала через стену. Слов не было слышно, но Корольков улавливал смысл конфликта. Конфликт состоял в том, что Надежда хотела сидеть за столом вместе с молодежью, а Оксана именно этого не хотела и приводила в пример других матерей, которые не только не сидят за столом, но даже уходят из дома. Надежда кричала, что она потратила неделю на приготовление праздничного стола и всю прошлую жизнь на воспитание Оксаны и не намерена сидеть на кухне, как прислуга. Корольков лежал у себя в комнате на своем диване. Болело сердце, вернее, он его чувствовал, как будто в грудь положили тяжелый булыжник. Он лежал и думал о том, что вот уйдет, и они будут ругаться с утра до вечера, потому что Оксана не умеет разговаривать с матерью, а Надежда – с дочерью. Она воспитывает ее, унижая. И они зажигаются друг о друга, как спичка о коробок. Корольков знал по себе: от него тоже можно чего-то добиться только лестью. Никаких правд. А тем более – унижений. Лесть как бы приподнимала его возможности, и он стремился поднять себя до этого нового и приятного ему предела. Отворилась дверь, и вошла Оксана в новой кофте в стиле ретро, или, как она называла, «ретруха». Хорошо исповедовать «ретруху» в шестнадцать лет. – Пап, ну скажи ей, – громко пожаловалась Оксана. – Чего она мне нервы мотает на кулак? – Как ты разговариваешь с матерью? – одернул Корольков. – Ну, пап. Ну чего она сядет с нами? Я все время буду в напряженке. Она вечно что-нибудь ляпнет, что всем неудобно… – Что значит «ляпнет»? – Ну не ляпнет. Поднимет тост за мир во всем мире. Или начнет обращать на меня внимание… Или начнет всем накладывать на тарелки, как будто голод… – Ты не голодала, а мы голодали. – Так это когда было. Сорок лет назад голодала, до сих пор наесться не может. Хлеб заплесневеет, а она его не выбрасывает. – Довольно-таки противно тебя слушать, – объявил Корольков. – Ты говоришь как законченная эгоистка. – Ну извини… Но ведь мой день рождения. Мне же шестнадцать лет. Почему в этот день нельзя сделать так, как я хочу? Корольков посмотрел на ее чистенькое новенькое личико с новенькими ярко-белыми зубами и подумал, что ее перелюбили в детстве и теперь придется жать то, что посеяли. Он понимал, что нужен был дочери не тогда, когда носил ее на руках и посещал в пионерском лагере. Носить и посещать мог любой добрый дядя. А именно теперь, в шестнадцать лет, когда закладывается фундамент всей дальнейшей жизни, – именно теперь нужен родной отец. И не амбулаторно, как говорят врачи, – пришел, ушел. А стационарно. Каждый день. Под неусыпным наблюдением. Чтобы не пропустить возможных осложнений. А осложнения, как он понимал, грядут. Позвонили в дверь. Оксану сдуло как ветром вместе с ее неудовольствием, и через секунду послышался ее голос – тугой и звонкий, как струя, пущенная под напором. С ней было все в порядке. Впереди праздник, и жизнь – как праздник. Корольков представил себе Марго, как она там сейчас сидит и считает. Не живет, а отмеряет время. И понял, что сначала искалечил ее тело, а теперь душу. Сшиб ее на дороге. Хотя и не нарочно. Еще не хватало, чтобы нарочно. |