Онлайн книга «Гигиена убийцы. Ртуть»
|
– Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это? – Вы это знаете с самого начала, любезный господин Тах, – разве вы забыли ставку нашего пари? Я хотела, чтобы вы ползали передо мной на брюхе. После всего, что вы мне наговорили, я хочу этого еще больше. Ну же, пресмыкайтесь, вы проиграли. – Проиграл, да, и все же предпочитаю мою участь вашей. – Я рада за вас. Пресмыкайтесь. – Это женское тщеславие в вас говорит? – Это жажда мести. Пресмыкайтесь. – Вы так ничего и не поняли. – У нас с вами разные критерии – это я прекрасно поняла. Я рассматриваю жизнь как самый драгоценный дар, и никакие ваши словеса меня не переубедят. Если бы не вы, Леопольдина прожила бы жизнь со всеми ее мерзостями, согласна, но и со всеми ее радостями. Добавить к этому нечего. Пресмыкайтесь. – Ладно, в конце концов, я на вас не в обиде. – Этого только не хватало. Пресмыкайтесь. – Мы с вами живем в разных мирах. Естественно, где вам понять. – Я тронута вашей снисходительностью. Пресмыкайтесь. – В сущности, я куда терпимее вас: я допускаю, что можно жить иными ценностями. А вы – нет. Для вас существует только один взгляд на вещи. Вы узко мыслите. – Господин Тах, поверьте, ваши экзистенциальные соображения мне неинтересны. Пресмыкайтесь, я вам приказываю, и точка. – Что ж, ничего не поделаешь. Но как, по-вашему, я буду пресмыкаться? Вы забыли, что я инвалид? – Вы правы. Я вам помогу. Журналистка встала, подхватила толстяка под мышки и, поднатужившись, опрокинула ничком на ковер. – Спасите! Помогите! Но в неудобной позе зычный голос писателя звучал приглушенно, и никто, кроме молодой женщины, не мог его услышать. – Пресмыкайтесь. – Мне нельзя лежать на животе. Врач запретил. – Пресмыкайтесь. – Черт побери! Я же могу задохнуться. – Вот и узнаете, каково было задушенной вами бедняжке. Пресмыкайтесь. – Я сделал это ради ее спасения. – Вот и я делаю это ради вашего спасения. Вы гадкий старик, и я хочу не дать вам окончательно опуститься. Так что это одно и то же. Пресмыкайтесь. – Но я уже опустился ниже некуда! Шестьдесят шесть лет я только и делал, что опускался. – В таком случае я хочу опустить вас еще ниже. Пресмыкайтесь, не то я сама вас пресмыкну! – Так нельзя говорить, этот глагол имеет только возвратную форму. – Знали бы вы, до чего мне на это плевать. Впрочем, если вас не устраивает форма, пресмыкайтесь сами. – Я больше не могу, я задыхаюсь, умираю! – Ай-ай-ай! Я-то думала, что вы считаете смерть величайшим благом. – Да, но я не хочу умирать вот так, сразу. – Да что вы? Зачем же откладывать такое счастливое событие? – Я только сейчас кое-что понял и хотел бы вам это сказать, прежде чем умру. – Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной. – Я попробую, обещаю вам. – Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – помрете. – Хорошо-хорошо, вот, пресмыкаюсь. И огромная потная туша, пыхтя как паровоз, проползла метра два по ковру. – Ну что, вам это в кайф? – Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу проступающий сквозь ваши телеса хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче. – Театрально и смешно. – Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться? – Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть. – Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии? – Вы называете это прекрасным убийством? – С точки зрения убийцы, дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет. – Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю. Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение. – Ну и что же такое вы вдруг поняли, чем вам загорелось поделиться со мной? – Я хотел вам сказать, что это был крайне неприятный момент. – И все? – Вам этого мало? – Как? Больше вам нечего мне сказать? Восемьдесят три года до вас доходило то, что каждый знает с рождения! – А я вот не знал. Только когда сам едва не загнулся, понял, какой это ужас, – нет, не сама смерть, о ней ведь никому из нас ничего неведомо, но расставание с жизнью. Очень, очень неприятный момент. Может быть, другие люди живут с этим знанием, а у меня его не было. – Вы издеваетесь надо мной? – Нет. До сегодняшнего дня умереть для меня значило умереть – и все. Ни хорошо, ни плохо – просто больше не быть. Я не сознавал разницы между этим небытием и самим моментом смерти, невыносимо жутким. Да, странное дело: смерти я по-прежнему не боюсь, но отныне меня будет бросать в холодный пот при мысли о расставании с жизнью, пусть даже это длится одно мгновение. – Так вам теперь стыдно? – И да и нет. – Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться? – Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем даже тени страха. – Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть. – Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня. – Бог мой! – Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина. – Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная – вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство? |