Книга Змеи и лестницы, страница 59 – Виктория Платова

– …Мадам! – обратился Литовченко к немке. – Фрау…

– Фройляйн, – педантично поправила та. – Эс ист бессе… лучше звать меня комиссар. Так будет по-русски?

– Так, – капитан кивнул головой, а потом добавил. – Сопровождать вас будет мой коллега Борис Вересень. Он же ознакомит вас с материалами дела. А я вынужден вас покинуть.

Закончив тираду, Литовченко повернулся к Вересню:

– Переведи.

– Я поняла, – отозвалась вместо Вересня немка.

– Ну и ладушки. До скорой встречи, фройляйн комиссар!

…Путь от Пулково-2 до въезда в город Вересень и немка проделали в полном молчании. И лишь когда за окнами промелькнули первые дома Московского проспекта, Боря решил возобновить беседу:

– А прежде не приходилось бывать в России?

Рыжеволосая Юдифь отрицательно покачала головой.

– Санкт-Петербург – культурная столица России, – неожиданно для себя ляпнул Вересень. А потом, помолчав, добавил. – Город-герой.

– Да, – ответила немка. – Эрмитаж. Русский Музей. Крепость…

– Петропавловская, – услужливо поддакнул Вересень. – И Адмиралтейство.

Немка вынула из сумки пухлый блокнот и принялась листать его, вглядываясь в ровные, исписанные мелким убористым почерком строчки. Остановившись где-то на середине талмуда, она пошевелила губами (как если бы проговаривала текст про себя), а потом громко и отчетливо произнесла:

– Я бы хотела увидеть тело.

– Тело? – опешил Вересень. – Чье?

– Вернер Лоденбах.

– Прямо сейчас?

– Я бы хотела увидеть тело, – снова повторила она.

Восприняв слова странной немки, как руководство к действию, Вересень вздохнул и полез за телефоном.

– Ты у себя? – спросил он, когда на другом конце провода отозвался судмедэксперт Кукушкин.

– У себя. А что?

– А утопленник? Еще не прибрали?

– Это я у тебя хочу спросить – долго нам еще его держать?

– Вопрос решается. Кстати, везу тебе, – тут Вересень понизил голос. – Немецкого… м-м… товарища.

– Какого еще товарища?

– Комиссара полиции. Будем через полчаса.

Остаток пути Вересень пытался занять «фройляйн комиссар» светской беседой, и для начала похвалил ее отменное знание языка.

– Вы прекрасно говорите по-русски. Изучали специально?

– Специально. Да, – пожевав губами, ответила немка.

– А у меня совсем нет склонности к языкам, – посетовал Вересень. – Ничего в голове не держится. Кроме слова панишмент. Понятия не имею, что это такое, а вот… отложилось.

Но проблемы Вересня мало интересовали комиссаршу. Она снова уткнулась в свой талмуд. И снова тонкий палец забегал по страницам. Замерев на какой-то из множества строчек, он принялся ритмично постукивать по бумаге. В этом ритме Вересень моментально нашел для себя нечто, – смутно знакомое.

Шостакович. Седьмая симфония. То – самое запоминающееся – место, которое принято ассоциировать с наступлением фашистской армады на осажденный Ленинград. Вересень поежился, а немка спросила:

– Когда я могу ознакомиться с материалами дела?

Какой же, все-таки, у нее неприятный, скрипучий голос! Он режет слух не меньше, чем вой дурацкого парня, когда он чем-то недоволен. Воспоминание о Мандарине заставило Вересня улыбнуться: что поделывает сейчас его большеухий друг? Дрыхнет в лежаке, или наматывает круги по квартире, инспектируя вверенное ему пространство?

Улыбка Вересня не осталась незамеченной:

– Я неправильно выразилась?

– Нет-нет, все верно. А с делом вы можете ознакомиться когда угодно.

– Сегодня.

– Хм-м… Хорошо, материалы я подготовлю.

…В чертогах Кукушкина царил обычный холод, да и прием, который оказал Отто Генрихович вновь прибывшей парочке, оказался достаточно прохладным.

– Ну? – громыхнул Кукушкин, пожимая руку Вересня и исподлобья посматривая на Мишу Нойманн. – Ты же говорил, что с каким-то немецким комиссаром едешь. А сам бабу приволок. Ладно бы кота своего… Я не против и всегда рад. Но бабу…

Вересень сделал страшные глаза и скривил рот, что должно было означать: не болтай лишнего, молчи и внимай.

– Вот, знакомься. Наша гостья из Германии. Комиссар полиции. Будет расследовать дело Лоденбаха c немецкой, так сказать, стороны.

– Миша Нойманн, – немка протянула руку Кукушкину.

– Миша прекрасно говорит по-русски, между прочим, – снова встрял Вересень. – Так что общаться с ней можно… э-э… без всяких ограничений.

– Ясно.

– Я бы хотела взглянуть на тело.

Кукушкин коротко кивнул и перевел взгляд на следователя:

– А ты?

– Подожду вас здесь.

Ждать пришлось долго: Вересень успел прослушать штук пять песенных откровений участников Грушинского фестиваля прошлых лет, «Диалог у новогодней елки» в исполнении супружеской четы Никитиных, а также балладу «А ты опять сегодня не пришла», автора которой так и не смог идентифицировать.

Как прошла идентификация Вернера Лоденбаха – осталось неизвестным, но когда Миша и Кукушкин вернулись, выглядела немка совсем не так, как двадцать минут назад. Крепко сжатые губы, потухшие глаза и уже знакомые Вересню красные пятна на лице – все это говорило об одном: комиссар полиции из Франкфурта восприняла все близко к сердцу. Как будто увидела не абстрактные останки, некогда бывшие человеком (пусть и соотечественником), а кого-то близкого.

С чьей потерей невозможно смириться.

– С вами все в порядке? – поинтересовался Вересень.

– Да.

– Отчет о вскрытии приобщен к делу. А в общих чертах я вам все рассказал, – Кукушкин смотрел на Мишу Нойманн с внимательным почтением, от прежней реакции на «бабу» не осталось и следа. И это поразило Вересня не меньше, чем метаморфоза, произошедшая с немкой.

– Отчет у меня, – подтвердил он.

Миша покинула прозекторскую первой, а Вересень чуть задержался в дверях.

– Ну, как? – спросил он у Кукушкина.

– Толковая девушка, – не вдаваясь в подробности, произнес судмедэскперт. И, помолчав, добавил. – Может, что у вас и получится. Ладно, бывай. И коту своему кланяйся. В гости заходите, когда будет минутка. Всегда рад, всегда рад.

…В коридоре Миши не оказалось. Не оказалось ее и возле входа в Бюро судмедэкспертизы, откуда хорошо просматривалась площадка для парковки, где стояла сейчас машина Вересня и старые Кукушкинские «жигули».

– Вот черт! – негромко ругнулся Вересень, а вслух произнес. – Фройляйн комиссар? Миша?