Онлайн книга «Кладезь бездны»
|
– Госпожа ждет, ой ждет госпожа, почтительно просит не забыть о ней этим вечером… Да. Так что же с этим ударом?.. Тьфу, пропасть, мелькнуло и забылось. Ладно. Потом вспомним. А сейчас нужно идти к Буран. О Всевышний, подай мне мудрости и терпения… * * * Пахлава плавала в мелкой лужице меда на самом дне фаянсового блюда. Шекинская – сверху толстым слоем лежала прозрачная сеточка ришты с шафрановыми узорами. Хотя знающие люди говорили, что за шекинской пахлавой нужно ехать в Шеки. Ну или в столицу, про себя добавлял аль-Мамун: на беговых верблюдах лакомство привозили во дворец менее чем за полдня. Морскую рыбу из устья Тиджра везли, кстати, дольше, – но там и расстояние было побольше. Под заискивающим взглядом жены аль-Мамун подцепил вилкой серо-бурый кусочек в липком сиропе. – Вкусно, – прожевав, похвалил пахлаву. Буран просияла: – Ой, я такая радая, такая радая… Кахрамана новая, думала, совсем будет бестолочь, ан нет, нашла лавку, хотя знаешь, Абдаллах, говорят, там шайтан ногу сломит, в этом квартале ихнем ардебильском, такая смышленая, да, хоть и молоденькая совсем… И осеклась. Ага, испугалась, что наговорила лишнего – про молоденькую. Точно, точно, испугалась – и заревновала. Белые пухлые пальцы мяли край длинной пашмины – еще и разозлилась. Похоже, недолго Шаадийе ходить в кахраманах, Буран не потерпит рядом с собой красивую и умную девушку. Ей нужны такие, как толстая Тумал и Умм Муса эта, тупая и… Ох ты ж, Умм Муса… Да будет тобой доволен Всевышний… Словно подслушав его мысли, Буран решила поплакать. Растекаясь сурьмой с век, она завсхлипывала: – Абдаллах, мне так страшно, ой так страшно! Кто ж мог подумать, что нету больше Умм Мусы, а на месте ее… ыыыыы… Невольница кинулась с платочком, Буран грубо ее отпихнула – убирайся, мол. И завытиралась собственным, из рукава вытащенным, кусочком ярко-зеленого хлопка. – Ну… – аль-Мамун попытался собраться с мыслями – супругу все же следовало утешить, – ну… бывает… Мда, отлично получилось. Буран разрыдалась в голос. – Ну… Буран… ну… не плачь, пожалуйста! – Ыыыыыы… ты меня совсем не лю-ууу-биии-ииишь… ыыыы… – Ну… ну… что я могу для тебя сделать? Хочешь арапчонка? Мне вот говорили, что ты хочешь… Давай подарю тебе арапчонка – будет бегать за тобой, зубами блестеть, а?.. Тут Буран притихла. Посопела, сморкнулась, снова посопела. Вытерла черные потеки под глазами. И вдруг выпалила: – Прости, пожалуйста, своего дядю! От неожиданности аль-Мамун выронил вилку. Она звонко тренькнула о фаянс блюда. – Что?! – Прости принца Ибрахима аль-Махди, о мой господин! – Жена горестно подняла брови домиком. – Пожалуйста… – Буран, кто тебя попросил попросить… тьфу… короче, кто тебя попросил об этом?! – А… я… – Отвечай! Буран заколыхалась броней ожерелий на груди, застреляла глазами: – Ну… ну… – Это была я, сынок. Это моя просьба. Голос Ситт-Зубейды прозвучал ровно, но глуховато, словно сквозь платок. Ее лицо до самых глаз действительно закрывала темная непрозрачная ткань. Впрочем, чему тут удивляться: госпожа Зубейда блюла приличия, как и подобает знатной ашшаритке. Сын мужа от другой женщины был для нее не махрам [6] – при нем ей не подобало снимать хиджаб и открывать лицо. Черная глухая абайя, черный платок – даже без каймы. Темные глаза под узенькими щипаными бровями – с темными кругами, набрякшими веками. Ситт-Зубейда с шелестом черного шелка опустилась на подушки рядом с Буран, и та сразу сжалась и поникла. – Когда ты вошел в столицу, Абдаллах, помнишь, что я тебе сказала? Темные неподвижные глаза, губ не видно – платок. – Я помню, моя госпожа. Вы написали, что потеряли одного сына – и взамен приобрели другого. – Да, Абдаллах. Теперь ты – мой единственный сын. И единственная надежда. Аль-Мамун вежливо кашлянул, отводя глаза. Буран сидела, боясь дохнуть и звякнуть драгоценностями. Огонек большой ароматической свечи мягко золотил динары на ее лбу. С виска, из-под уложенной стрелкой пряди черных волос, поползла капелька пота. Ситт-Зубейда сидела спокойно и расслабленно. Чуть колыхался в тонкой руке большой веер из страусовых перьев. – М… матушка, – аль-Мамун опять кашлянул. – По правде говоря, я не вижу причин для того, чтоб помиловать предателя. Она резко сложила веер: – Не смеши меня, Абдаллах. Предателя… Дурака, ты хотел сказать. Дурака. – Он брал деньги от связанных с карматами людей. – Твой дядя, Абдаллах, даже не знает, кто такие карматы. Точнее, он думает, что это такое бедуинское племя, поднявшее очередной бедуинский мятеж. Он поэт и бабник, а не заговорщик. Пощади брата отца, сынок. Я прошу тебя – пощади. – Зачем? – аль-Мамуну уже порядком надоел этот разговор. Взгляд черных, как маслины, глаз уперся ему в переносицу: – Что будет, если ты погибнешь? Буран придушенно вскрикнула: – Матушка! – Выйди, Буран, – резко сказал аль-Мамун. Супруга всхлипнула, поджала губы, но со звоном и звяканьем поднялась и ушла. Женщина в черном все так же неотрывно смотрела Абдаллаху в лицо. Слова выходили словно и не из ее укрытых тканью губ: – Аббас и Марван еще очень малы. Им уже не три года, но пять, семь лет – опасный возраст. Любая простуда… И женщина все так же – из ниоткуда, словно и не она – вздохнула. Аль-Мамун стиснул зубы. Он понял, куда клонит госпожа Зубейда. – А Буран так и не понесла от тебя. – Пока не понесла. – Если ты не вернешься, у халифата не будет совершеннолетнего наследника, – резко сказала женщина в черном. – В государстве, лишенном наследника трона, начинается смута. – Поэт и бабник, вы сказали, моя госпожа? – Поэт и бабник – это лучше, чем два мальчика, жизнь которых подобна мотыльку-однодневке. К тому же у принца Ибрахима есть двое совершеннолетних сыновей и еще с пяток малышей. Среди них даже белые есть… И уголки ее глаз собрались морщинками. – Будет из кого выбрать? – резко спросил аль-Мамун. – Казнишь Ибрахима – выбирать будет не из кого, – жестко ответила она. |